Гардемарины, вперед!

— Что же вы молчите?

— Нет, Белов. В этом деле я тебе не помощник, — строго сказал Лядащев и, видя, что Саша так и подался вперед, прикрикнул: — Имя Бестужевой и вслух-то произносить нельзя! Имущество ее конфисковано в пользу казны, и крест этот будет конфискован. Сам я доступа к Бестужевой не имею, и посредника тебе не найти. Совет мой — брось ты это дело.

— Вы предлагаете оставить этот крест себе? — спросил Саша запальчиво.

— Не ершись! Если Бестужева жива останется, то после экзекуции передать ей крест не составит большого труда. А в Сибири он ей больше, чем здесь, пригодится. Ссыльных у нас не балуют деньгами и алмазами.

— Я должен передать этот крест до казни, — сказал Саша твердо. — Сколько у меня времени?

— Дня четыре, может, неделя…

— Что ее ждет?

— Кнут.

— Можно подкупить охрану?

— Говори, да не заговаривайся! — повысил голос Лядащев. — Думай, с кем говоришь, прежде чем спрашивать.

— Простите. Считайте, что этого разговора не было.

Саша взял крест, старательно спрятал его за подкладку камзола, потом зажал ладони между коленями и замер, напряженно глядя на свечу. Лядащев искоса наблюдал за ним.

«А мальчик повзрослел за эту неделю, — думал он. — Складочка меж бровей залегла. Прямая складочка, как трещина. Все морщится, мальчик, губы кусает. Дался ему, дуралею, этот крест!»

— Василий Федорович, какие священники посещают заключенных? — спросил вдруг Саша.

«Он испытывает мое терпение», — с раздражением подумал Лядащев, но внешне его не показал.

— Александр, оставим этот разговор, — сказал он дружески. — Алмазы — не хлеб голодному, а если уличат тебя в сношениях с преступницей, то попадешь под розыск. Тебя в доме Путятина, считай, не допрашивали, а по головке гладили. Хочешь узнать, как быть подследственным? В России из-за поганого амбара шею человеку, как куренку, готовы свернуть, такую напраслину наговаривают, а ты сам в петлю лезешь. Кто дал этот крест тебе? — спросил он вдруг резко.

— Не будем об этом говорить.

— Да я и сам догадываюсь. Дочка грехи замаливает. Сама хвостом вильнула и, как щука, — в глубину.

— Лядащев, не говорите о ней так! Как вам не стыдно? — Губы у Саши задрожали.

— Стыдно? А то, что девица Ягужинская жизнью твоей играет, это ты понимаешь? Стыдно! Я не сплю какую ночь… Я обалдел от человеческой подлости и глупости! Ладно, хватит. Скажи лучше, ты ведь учился в навигацкой школе?

— Да.

— Кто такой штык-юнкер Котов?

— Негодяй один, — насторожился Саша. — А что?

— Где он сейчас?

— Откуда я могу знать?

«Что-то мы вопросами разговариваем… А ведь смутился мальчик-то… Или мне показалось?»

— А зачем вам Котов? — не удержался Саша. — Откуда вы знаете про нашего берейтора?

— А мы, брат, все знаем. — Лядащев подмигнул многозначительно.

— Ну-ну… — Саша посмотрел на него внимательно, в этом взгляде не было ни удивления, ни страха — одна тоска. Вся фигура его, в мятом камзоле, в пыльной, пропитанной потом рубашке с обвислыми манжетами, выражала такую усталость, что, кажется, толкни его, и он упадет, и не сможет подняться без посторонней помощи.

Саша вышел из комнаты, не простившись. Лядащев выглянул в окно. Фонарь — о радость! — зажгли, и в мутном его освещении было видно, как Белов отвязал лошадь, тяжело перевалился через седло и медленным шагом поехал к пристани.

«Небось целый день в седле, — подумал Лядащев. — Не надо было на него орать. И Ягужинскую помянул я зря… Но ведь дурак, дурак! И вопросы у него идиотские, и ответы глупые. Вот так читаешь опросные листы бесконечных чьих-то дел и думаешь: „Что ж ты, глупый, говоришь-то? Мозги у тебя, что ли, расплавились? Тебе бы вот как надобно ответить, тогда бы не было следующего вопроса. А ты как муха в паутину… Вопрос — ответ, смотришь, крылышко прилипло, дернулся, не думая, быстро-быстро заговорил, а следователю только этого и надо, — все лапки у тебя в паутине… Занимайся своими долами, Саша Белов. Но боже тебя избавь стать моим делом, моей работой. Сиди тихо, мальчик!»

Лядащев дернул за шнур колокольчика. Хозяйская дочка, скрипя гродетуровой юбкой, явилась на зов. Губы сердечком, на взбитых кудрях белоснежный чепец.

«Может, на ней жениться? Отчего у немок такие бездумные, фарфоровые глаза? Забот у них, что ли, нет? Впрочем, у меня, наверное, тоже фарфоровые глаза, хотя забот полон рот. Женюсь на ней и будем весь день друг на друга таращиться…»

— Что прикажете, сударь?

— Кофею, да покрепче…

— Кофей нельзя пить на ночь! У вас же бессонница.

Лядащев только кашлянул злобно.

«Бульотку надо завести. Буду воду на спиртовке греть. И никакая дура не будет учить, что мне пить перед сном».

Кофе, однако, принесли быстро. Служанка была новая, Лядащев никак не мог запомнить, как ее зовут — Катерина, Полина, Акулина… Чашка, конечно, была с трещиной, но кофе горячий, крепкий.

Лядащев достал читаное-перечитаное дядюшкино письмо. Безумный старик! «…и мой совет учиняю тебе во мнении, что вызовет оная женитьба у тебя наконец побуждение бросить должность твою, весьма нашему государству полезную, а по сути своей палочную и мерзопакостную».

Все, к черту, спать…