Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

И дни, и дела, и слухи — все, в главных-то чертах, было похоже на прежнее, потому что и десять и двадцать лет тому назад так же проходили дни, точно такие же совершались дела и носились слухи. Тем не менее появились некоторые как будто и второстепенные черточки, производившие впечатление новизны, придававшие характер какой-то подвижности однообразному и прочному складу гарденинской жизни. Начать с того, что около «КузьмыДемьяны» воротились с Дону Гараська с Андроном. Денег они принесли не так чтоб очень много, но зато принесли много раздражающих рассказов «насчет земли», о городской жизни (с сентября они работали на пристанях в Ростове), о порядках, о том, что есть земляной уголь, и пароходы, и «гац» (керосин), и навигация, и немцы-колонисты, и пропасть «черного народа», с которым не беспокойся, не шути, а то не задумается вдребезги разнесть. Кроме таких рассказов, оба принесли своим бабам (а Гараська и солдатке Василисе) ситцу на рубахи, полботинки, резиновые пояса, «люстрину» на кофты. Гараська завел себе «пинжак», жилетку, яркий шарф, которым так обматывал шею, что концы развевались по воздуху, и длинную красную с зелеными полосами фуфайку. Бабы, однако, не решались одеть обнов: ситчики и люстрин пошли на ребят, полботинки и пояса попрятались в сундуки. Одна только солдатка Василиса не задумалась преобразиться: вышла на праздник в кофте и во всем прочем. С несравненно большею податливостью приняли в Гарденине песни, принесенные Гараськой: не далее как через месяц после его возвращения «на улице» вместо обычных гарденинских песен можно было услыхать, как девки с живейшим удовольствием орали: «Жил я, мальчик, во Одести, много денег накопил, с Катюшею молодою в одну ночку прокутил» и т. д.

Зимою Мартин Аукьяныч гораздо больше задерживал «начальников», когда они являлись «за приказанием».

Это совершалось к обоюдному удовольствию: и управителю было приятно поразнообразить длинный зимний вечер, и «начальникам» не противно. Обыкновенно, записавши все, что надо, ключник, староста Ивлий, новый приказчик Елистрат, овчар, скотник стояли в почтительных позах; Николай сидел за конторским столом, в сотый раз расписываясь «Рахманный, Рахманный, Рахманный», изобретая все более и более замысловатые росчерки; Мартин Лукьяныч не спеша прохаживался вдоль комнаты с заложенными за спину руками, не спеша покуривая, медленно ронял вопросы. Часто приходил в это время и Капитон Аверьяныч.

Однажды вьюга сильно бушевала, в трубе выл ветер; особенно хорошо было чувствовать себя в тепле, видеть людей, слышать человеческий голос. Мартин Лукьяныч ходил себе да ходил; Капитон Аверьяныч прихлебывал чай, «начальники» стояли в обычных позах.

— Арсюшу Гомозкова в город гоняли, — доложил дядя Ивлий.

Мартин Лукьяныч удивленно поднял брови:

— Это еще зачем?

— Ишь, по судейскому делу. Спервоначала, сказывает, под присягу погнали, а там усадили честь-честью, — судить заставили.

— Истинно чудеса пошли! — воскликнул Елистрат, встряхивая кудрявою головой и охорашиваясь. — Я, этта, жимши в городе…

— Эка, сообразили, подумаешь, — прервал его Капитон Аверьяныч, — законники!.. Какие есть законники, мозги себе повреждают, а тут — на-кось: сиволапу дают на рассуждение.

— Я полагаю, «сиволап» — такой же гражданин, Капитон Аверьяныч, — возразил Николай, отрываясь от своих росчерков, — притом уплачивает подати.

— Такой же! — с насмешливым видом воскликнул Капитон Аверьяныч. — И Любезный — лошадь, и вон Старостина Чалка — лошадь. И мы с тобой… как ты сказал: граждане, что ль? А ну-кось, давай сунемся к предводителю? Аль вот господа приедут, к господам сунемся… может, нас поддадут коленкой… Знаешь как? — Капитон Аверьяныч представил, как поддадут.

— Граждан-то! — с улыбкой добавил Мартин Лукьяныч.

Все засмеялись.

— Ну уж, Капитон Аверьяныч, на смех все можно оборотить! — с досадою сказал Николай и опять начал расчеркиваться.

— Ну, и что ж? Как он там? — спросил Мартин Лукьяныч у старосты.

Прохарчился, говорит… Нет, говорит, меры, как израсходовался.

— Город-то не тетка, — заметил ключник, — тут-то ему что? Слез с печки, брюхо распоясал, вынет баба шти — хлебай, покуда утроба дозволит. Но в городе первое дело — мошну покажи.

— Нет-с, оставьте, напрасно беспокоитесь, — город требует ума! — вымолвил Елистрат, ни с того ни с сего расцветая счастливейшею улыбкой. — Я, этта, жимши в Усмании…

— Ну да, ну да, само собою, — сказал Мартин Лукьяныч, покосившись на Елистрата, — но вообще как он там?

Действительно судил кого-нибудь? И действительно господа члены принимают в резон? Как, например, мужики, скажут, так и случится, а?

— Точка в точку, Мартин Лукьяныч. Кабы не такой мужик, сумнительно даже слушать. Ежели скажут мужики: оправляем, мол, эфтого человека… вора, к примеру, аль какое ни на есть смертоубийство, кого бы ни было, — сичас ослобоняют. Потому член никак не может супротив присяги.

— А, Капитон Аверьяныч, каково? Вот и вспомнишь Дымкина-покойника… Помрачение умов?