Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

— Что ж?.. Я вот посмотрю, посмотрю, да и сам эдакто устрою. Чуть какая неисправность, соберу конюхов, судите, мол, вот Ларька али там Сидорка какой-нибудь тысячного жеребца опоил… Нельзя ли его, разнесчастного, оправить?.. А ты, Николай, в секлетари тогда ко мне, а?

Все опять засмеялись, а Николай сердито скрипнул пером и сделал кляксу.

— Ну, а еще что он рассказывает? — спросил Мартин Лукьяныч. — Как вообще, доволен?

— Никак нет-с. Оченно жалко, говорит. Тоись для души, к примеру, чижало. Думаешь, думаешь, говорит, — с пахвей собьешься.

— Еще бы! Прошу покорно, век свой в навозе копался и вдруг — судить.

— Эдак-то, говорит, судили однова!.. Глядим, вот сбивает член, вот сбивает!.. Ну и ломанули, что виновен, дескать, обвиноватили, значит. А опосля того, глядим — подобрали члены закон: предвечная работа ему вышла, тоись на каторгу. Чисто, говорит, занапрасно упекли!.. И великое, говорит, наказание тому человеку, что малость посечь…

Ну, эдак, штучек тридцать — сорок всыпать. А они, не собрамшись с умом, — в каторгу. Чижало, сказывает.

— Я думаю, — с пренебрежением воскликнул Мартин Лукьяныч, — член-то, должно быть, глупей его! Если уж член настаивал, — должно быть, господин прокурор? — значит, стоит того. Не угодно ли, Арсюша Гомозок с прокурором не соглашается, с ученым человеком, с юристом…

До чего дожили! Да к чему назначают эдаких мужиков?

Ужели не нашли потверже? Староста Веденей, например… тот, по крайней мере, строг. Тот не задумается эдакому артисту какому-нибудь шкуру спустить.

— Точно так-с, — почтительно согласился дядя Ивлий, — Веденей будет посурьезней.

Николай бросил расчеркиваться и с остервенением на разные лады, разными почерками выводил одно и то же слово: «обскурантизм… обскурантизм… обскурантизм», но в разговор вступать не решался.

— А как, осмелюсь доложить вашей милости, насчет извозу? — сказал дядя Ивлий. — С нашим дурачьем ничегоне поделаешь.

— То есть как так ничего не поделаешь?

— Не берутся. Поговорил кое-кому, — какой ведь народец: да кто ее знает, да мы отродясь не важивали с весу, да нам в диковину… А то несообразную цену просят: сорок рублей с вагона.

— Прошу покорно! Отчего ж это?

— Глуп-ат, народ-ат глуп, Мартин Лукьяныч. Вот мешки эти… теперича как, — точка в точку, чтоб пять пудов?..

А ну-кось не потрафишь? Аль ушивку взять… Пожалуй, бабье дело. Но бабы никак не согласны. И опять, сколько нужно подвод под вагон… все ведь на пуды стали обдумывать! А там, приедешь, к примеру, на возгал, — кое место сваливать? Ни то начальство какое приставлено, ни то как?

— Ты, я вижу, дурак эдакий, и сам-то ничего не смыслишь. — Мартин Лукьяныч раздражительно почесал в затылке. — Как же теперь? Ты ведь отлично знаешь: пшеницу нужно к сроку доставить. Ах, черт их возьми с этими машинами!.. То ли дело, насыпешь, бывало, двадцать мер прямо в веретье, ползи себе с богом хоть до Москвы…

Пути сообщения, пар, быстрота… на кой черт нужно, желал бы я спросить?

— Точно так-с, — с готовностью согласился несколько было оробевший староста, — в прежние времена не в пример было вольготнее.

— Касающе невежественных народов теперь требуется оченно даже большая сноровка-с, — с изящною улыбкой произнес Елистрат. — Я, жимши в лабазе…

— Ну, однако, надо же как-нибудь, — сказал Мартин Лукьяныч, обращаясь к Ивлию, и мимоходом пристально покосился на Елистрата.

— Коли, ваша милость, прикажете Гараську подговорить? Гараська враз артель собьет.

Мартин Лукьяныч поморщился.

— Собьет, думаешь?

— Беспременно собьет-с. Наметался по эфтим делам: как зашить, как навалить, как что… он уже насобачился.

Я, признаться, не осмелился без приказу: а то он с первого же слова выпросил с меня восемнадцать рублей.

— Вот как!.. Ладно, пришли его сюда, посмотрю.

— Староста! В какие-такие чины произошел Максим Шашков? — спросил Капитон Аверьяныч. — Еду я ономнясь к обедне, вдруг обгоняет меня Стечкин, Семен Иваныч… Что он, кажись, мировой?

— Мировой судья, — сказал Мартин Лукьяныч.

— И вдруг вижу — сидит с ним бок о бок Максим Шашлов. Застегнут полостью, сидит в крытом тулупе, — ну совершенно как свой брат. В каком он чине, а?

— Уж и не знаю, — ответил Ивлий. — Говорили по лету, быдто… как бишь их?.. А шут тебя возьми со всем с потрохом!.. Болтали, быдто в согласные, что ль, какие его выбрали. А доподлинно не знаю. Обапол покрова он тоже в город гонял. По эфтим самым делам.

— Неужели Семен Иваныч так и усадил его рядом?

Может, на облучке? Может, вы осмотрелись, Капитон Аверьяныч? — спросил Мартин Лукьяныч. — Черт знает что! Я, кажется, не барин, а и то не позволю себе такой низости.

— А я посмотрю, посмотрю, — сказал Капитон Аверьяныч, — придет Кузька али Митрощка какой-нибудь помои у меня выносить, беспременно посажу его с собою за самовар. Что ж, всех сравняли!.. А ты как думаешь, Николай Мартиныч? — Николай сделал презрительное лицо. — Староста, чего ж ты, брат… вот кресло-то, присаживайся, требуй там себе чего хочешь, а?

«Начальники» так и покатились от этих слов. Дядя Ивлий, захлебываясь веселым смехом, только и мог проговорить: