Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

— Ах, и шутники же вы, Капитон Аверьяныч!

Никто, впрочем, не изменил почтительной позы и почтительного выражения на лице, кроме приказчика Елистрата, который вдруг прислонился к печке и с развязнейшим видом произнес:

— Я, этта, прохожу обнаковенно по соборной площади, потому как жимши в городах…

— Ты! — крикнул Мартин Лукьяныч с перекосившимся от внезапного гнева лицом. — Кто ты такой? Где стоишь, а? Я тебе прислонюсь!.. Я тебя выпрямлю!.. Николай, подочти, сколько ему приходится по нонешнее число!

Вон!.. Чтоб духу твоего здесь не пахло!.. Староста, гони «го, анафему, в три шеи!

Напрасно испуганный Елистрат пытался оправдываться, вытягивая руки по швам, — его немедленно же удалили. Мартин Лукьяныч раздраженными шагами ходил по комнате.

— Я давно замечаю… — говорил он, — эдакая непочтительная харя… Прошу покорно.

— Самый пустяковый человек-с, — осторожно вставил староста.

— Язык что петля, а на деле посмотреть, гроша ломаного не стоит, — сказал ключник.

Капитон Аверьяныч с смеющимся лицом подмигивал Николаю.

Дня через три, когда на станцию недавно открытой железной дороги уже был отправлен первый «транспорт» пшеницы, Мартин Лукьяныч сказал Николаю:

— А тово… Все-таки молодец Гараська: мигом уговорил этих дуралеев, отлично зашил мешки, нагрузил, получил квитанцию. И недорого взял. Молодец! И Аношка этот… и Андронка — какой ведь был увалень, но теперь отлично справляется. Молодцы!

— Я, папенька, давно говорил, что Герасим превосходный работник. Их с Аношкой так теперь и зовут рядчиками.

— Что ж, я всегда готов отдавать им работу… Молодцы!

В другой раз Мартину Лукьянычу случилось поехать к предводителю — он же был и председатель земской управы — по какому-то делу об опеке. Приказавши из почтительности остановить тройку шагах в пятидесяти от барского дома, Мартин Лукьяныч, на особый, тоже чрезвычайно вежливый, манер запахнул свою лисью шубу и побрел пешечком к «девичьему» крыльцу и с удивлением заметил серого шашловского жеребца, привязанного у самых парадных дверей. «Вот дуралей, — подумал Мартин Лукьяныч, — заметит Тимофей Иваныч (предводитель), немудрено, что велит метлой прогнать». Затем он вошел в «черную» переднюю, попросил доложить, вошел в сопровождении лакея в барский кабинет, остановился у притолоки и… остолбенел: за столом, в таких же точно креслах, как и сам предводитель, непринужденно сидел Максим Шашлов и пил чай.

— А, здравствуй, Рахманный! Что, братец, по опекунским делам явился? — сказал предводитель, благосклоннокивнув гладко остриженною головой на низкий поклон Мартина Лукьяныча, и тотчас же обратился к Максиму Шашлову:

— Ты что же, Максим Евстифеич, встаешь?

Сиди, сиди, сейчас еще подадут. Пей, братец.

— Нам сидеть, Тимофей Иваныч, никак невозможно, — ответил Максим. — Что же мы будем за неучи, ежели наш управитель стоит, а мы развалимся вроде как господа?..

Нижайшее вам, Мартин Лукьяныч!

Мартин Лукьяныч с готовностью пожал протянутую Максимом руку и, самодовольно улыбаясь, сказал:

— Извините, сударь, приобыкли, будучи господскими-с. Порядок-с.

— Хвалю, хвалю, братец. Разумеется, мы теперь все равны, но во всяком случае… Бери вон тот стул, садись.

Эй, чаю!.. Садись, Максим Евстифеич. Да, братец, был крепостной, а теперь вот гласный, пользуется влиянием, подряды снимает… Старик небось сколько кубышку-то копил? Где-нибудь в тряпках, в подполье, а?

Максим самоуверенно тряхнул волосами.

— От невежества, — сказал он, — больше ничего, как необразованный народ. Теперь дозвольте доложить. Мартин Лукьяныч, мало ли вы учили дураков? Хуть бы и тятеньку взять… А между прочим, какая благодарность? Зачем же мне ее копить, ежели я оченно даже просто свезу в банку и получу процент… А еще того превосходней — пущу в каммерцию.

— Это точно, сударь, — подтвердил Мартин Лукьяныч, — по нонешним временам капитал требует оборота-с.

— Тятенька, говорю, что есть золотой? — с горячностью продолжал Максим, главным образом обращаясь к Мартину Лукьянычу, — теперича взять хуть бы серию…

Дай ей малость полежать, ухватил ножницы, чикнул — готово! Пожалуйте два рубля шестнадцать копеечек! Но от золотого что от быка — молока: только плесень, ежели держать в гнилом месте.

— Но ты, разумеется, убедил его? — спросил предводитель.

— Отвечай же, Максим, — сказал Мартин Лукьяныч, обеспокоенный тем, что Максим, не обращая внимания на барский вопрос, начал тянуть чай.

— Урезонил! — проговорил тот, отрываясь от блюдечка. — Случаем, купишь что, — намеднись у отца Александра туши сторговал, — так-то рассерчает, так-то раскряхтится… И сичас, это, на печку! Забормочет, забормочет…

А как барыш, ему и лестно, зачнет шутки шутить, — чистый робенок!

Все трое засмеялись.

— Вот помири-ка нас, братец, — сказал предводитель Мартину Лукьянычу. — Сдаю ему кузьминскую гать, прошу уступить сто рублей, — не хочет.

— Как же это ты, Максим? Ты должен сделать уважение! — строго выговорил Мартин Лукьяныч.

И, к его удовольствию, Максим, немножко поторговавшись, сказал: