Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

Мужики не сразу поняли, в чем дело; несколько мгновений на замирающих от любопытства лицах изображалось одно только недоумение; но когда столичный человек напомнил, что на палке был золотой набалдашник «в сотенный билет», и, снисходя к тупоумию мужиков, объяснил, что «простецкие люди» сделали предварительный уговор и один из них нарядился «великатным господином», — самому необузданному восторгу не было пределов.

В обозе находились все «середняки» да молодежь. Стариков было только трое: Афанасий Яклич, Арсений Гомозков и запуганный, смирный Аношкин отец Калистрат.

Афанасий Яклич выразил большое неудовольствие, когда Гараська взял столичного человека.

— Я бы эдакую погань не токма ночевать, на версту не подпустил к деревне! — сказал он с необыкновенным видом презрения прямо в лицо столичному человеку. И во всю дорогу не подходил к Гараськиным саням, с величайшим раздражением вслушивался, как хохотали мужики, и бормотал себе в бороду: — Обрадовались, разинули глотки!.. Погоди, он тебе еще рано пронюхает ходы-то, он повысмотрит, с какого конца ловчей в клеть-то забраться…

Пого-о-оди-и! Экая сволочь полезла, прости господи!..

И откуда? Эхма! По-прежнему, сунь-ка он нос-то в деревню… Сунь-кося! Как взяли бы друга милого на барский двор, да как свели бы раба божьего на конюшню, да всыпали бы с пылу, с жару, небось бы отшибло, след-то бы забыл!.. Да и Гараське-то вскочило бы дю-юже горячо!.. К чему? Что такое?.. Эх, плачет по вас матушка розга!

Арсений и Калистрат шагали несколько поодаль от толвы, искоса посматривали на столичного человека, вздыхали, слушали, с невольным сочувствием улыбались, но за всем тем на их лицах было написано смущение.

— А, Ульяныч, — говорил вполголоса Аношкин отец, — дела-то, дела-то, а?

— Что ж, Калистрат, — задумчиво отвечал Арсений, — стары становимся, стары…

— Нет, ты то теперь подумай, — ведь мошенство, а?

Ну, барин, ну… а ведь мошенство эфто, а?

— Полтора целковых посулил, — проговорил Арсений, отвечая этим на тайную мысль Калистрата, — что ж, утречком свезет его… Ну, меру овса стравит в Тишанке, что ж… заработок ничего себе… Бывалоче, сам знаешь, станет, господи благослови, путь, и пойдешь себе и пойдешь: то с пшеничкой, то с просцом… Обоз за обозом!.. А нонче — на-ткося: на зоре выехал, ввечеру — дома, повозился недельку — залезай на полати вплоть до весны. Какая ни доведись работишка — обрадуешься!

— Это хуть так, — согласился Калистрат, нахлобучивая свой рваный треух, и еще что-то хотел сказать, но сробел и только нерешительно пошевелил губами.

Вечером в избе солдатки Василисы было большое сборище. Ребятишки, девки, бабы, мужики окружали столичного человека. На столе возвышалась «круглая вещь», вынутая из рогожи тотчас же, как только столичный человек напился чаю и отогрел закоченевшие члены. «Вещь» оказалась так называемой «фортункой». Из лубочного короба столичный человек вытащил сережки, бусы, перстни с разноцветными камешками, гармоники, трубки, кошельки, наперстки, мыло в ярких бумажках, спичечницы, цепочки и в довершение всего «настоящий» никелевый самовар. Вся эта дрянь блестела и переливалась, и в соответствии с этим блестели жадные, восхищенные глаза зрителей. Все стояли точно оцепенелые, в поту от непомерной духоты, навалившись друг другу на плечи, на спины. Иные не выдерживали: протискивались к самому столу, притрогивались концами пальцев к вещам и благоговейно или с затаенным вздохом отступали. Глазки столичного человека так и бегали во все стороны, на его истасканном лице с неуловимой быстротой сменялось выражение важности, угодливости, изысканности, тревоги («как бы не украли!») и какогото тоскливого беспокойства. Он страшно суетился вокруг стола и говорил, не умолкая:

— Дозвольте посмотреть эфту штуку-с! (Он схватывал оловянный наперсток с чернью и подносил его к глазам робко отступавших баб.) Дозвольте обратить ваше полное внимание! Аплике восемьдесят четвертой пробы…

Поглядеть — невеличка, однако ж в первеющем магазине полтора рубля серебром заплачена. А почему? — Потому окончательно — капказской работы и притом филигрань.

Дозвольте поглядеть, Герасим Арсеньич, вы достаточно сурьезный человек, — какова отделка-с?

Гараська брал в руки наперсток, глубокомысленно его рассматривал и говорил:

— Н-да, штучка форсистая!

Таким образом столичный человек с добрый час времени расхваливал свои вещи, баснословно преувеличивая их цену и беспрестанно ссылаясь на Гараську. Но больше всего потратил он красноречия на самовар.