Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

В ногах у него помещалась кладь: какая-то круглая вещь, завернутая в рогожу, и лубочный короб. Гараська взялся доставить его вместе с этою кладью в село Тишанку, где около того времени собиралась ярмарка, с тем чтобы переночевать в Гарденине. По дороге из Гараськиных саней часто доносился хохот, беспрерывно тянуло дымком махорки и можно было слышать, как столичный человек восклицал:

— Жги, и больше никаких!.. Не-ет-с, в нонешнее время… Дозвольте спросить, почему ж я не имею полного права учить олухов? Простенькая штучка-с, но при уме достаточно можно облапошить… Нет-с, нонче эдак нельзя… Нонче требуется ба-а-альшая развязка!

На что Гараська ответствовал:

— Вот так ловко!.. Ах, шут те подери!.. Вот так зацепка, братец ты мой… Дурачье, одно слово!.. Не стоит внимания. Я, это, как сходил, как поглядел… прямо дубьем бить нашего брата!

Когда порожняки ехали шагом, к саням собирались мужики со всего обоза. Похлопывая рукавицами, попрыгивая в закостеневших лаптишках, попыхивая трубками, они с хохотом, звонко и далеко разносившимся в морозном воздухе, слушали, как столичный человек, выглядывая из-под полости, рассказывал им разные столичные истории.

— Вот, господа, прогуливается, этта, по Тверской самый что ни на есть первеющий барин, — говорил он, — обнаковенно, в пальте, американского бобра воротник и эдакая, угоришь, тросточка. Потому на тросточке золотой набалдашник, примерно в сотенный билет. Дозвольте спросить, чего ему это стоит! Плюнуть и растереть! (Мужики хором отвечали: «Само собой!.. Чего ему делается!», «Поездили, чай, на наших горбах!», «Сотенный билет барину, прямо надо сказать, — пшик!..») Не так ли-с? Ну~с, окончательно — напился, наелся в самой первой лесторации, выбросил четвертной билет: «Желательно, грит, моей асобе для ради моциёну сделать эдакий променад по Тверской улице». Оченно просто. Ну-с, хорошо… Глядь, откуда ни возмись, катит навстречу, обнаковенно, «на своих на двоих», самый что ни на есть простецкий человек: костюм — лохмотье, на ногах — опорки, веревочкой подпоясан, окончательно — голь перекатная! Но, между прочим, руки в карманах, походка хлёсткая и в зубах цигарка. Подлетает эдаким козырем: «Наше вам-с! Дозвольте, будьте столько любезны, огоньку-с!» Это барину-то, при всей его великатности!.. Может, сичас ему карету в киятер аль в благородное собрание для танцев ехать с разными там графами!..

(Мужики разразились хохотом и восторженными восклицаниями: «А ты думал как?.. Нет, брат, будя им поношаться! Наездились, помудрили!.. Холку-то осадили во как… А вот не желаешь ли — «огоньку»… да! Хотя ж я и в лохмотье, а ты мне тьфу!.. Ах, братцы вы мои, сколь он его ловко».) Зазвонистая штучка-с! «Как мы, грит, желаем раскурить цигарку, то будьте столь приятны — приткнуть к вашей, например, папиросе… потому у нас тоже табак Дюбек, от которого черт убег…» Хи-хи-хи! Ну, само собою, барину никак невозможно стерпеть эдакого форсу.

«Я тебя, грит, подлеца, сей момент в часть доставлю!» Но, между прочим, не на того наскочил-с! Простецкий человек озырнулся эдак по Тверской, — оченно просторное место.

«От подлеца, грит, слышу!» (пустынное снежное поле так и охнуло от здоровенного мужицкого хохота.) Да-с, не сумневайтесь! От точно, грит, такого же подлеца!.. И с эстим прямо марш-марш по тротуару… Ну, барин, само собой, осатанел. Глядь, тую ж секунду вывертывается великатнейший господин. Разодет — лучше не надо быть: при пальте, в резиновых калошах. «Ах, грит, такая-сякая рвань! Возможно ли слышать, как он изобидел асобу? Дозвольте палочку, потому имею такое желание обломать ему бока и окончательно — измордовать в самом лучше виде».

И с эстим подает ему барин палку: «Оченно, грит, мне это приятно, потому как при моем агромадниющем чине мне никак невозможно бежать… Оченно приятно изуродовать невежу!» (Слушатели сразу пришли в уныние. «Эка рука руку-то моет!» — послышались огорченные голоса. «Чего уж, прямое дело — измордует!» «А ты как думал, со всем удовольствием исколотит, как собаку!» «Нет, брат, видно, плетью обуха не перешибешь, — силу забрали! Корень-то у яво впущен — во! Не доскребешься!») Столичный человек с загадочным выражением на лице пыхнул раза два папироской, потом вдруг показал все до одного свои гнилые зубы и, высунувшись из-под войлока по самый пояс, закончил торопливым, захлебывающимся от восхищения голосом: — Голь, этта, удирает, господин с бариновой палкой за ним. Туда-сюда, нырнул в публику, поминай как звали. Барин надсаживается: «Дозвольте просить палку!

Сделайте милость, оставьте догонять!» Но, между прочим, палка уж была в о-о-очен-но теплом месте!.. Хе, хе-хе, умственная штучка-с?