Где поселится кузнец

— В час, когда мы уступаем мятежникам то, что добыто кровью солдата, я в бездействии и стою перед трибуналом: это горько, — сказал я в заключение. — Но если бы обвинялся один я, кто знает, явился ли бы я добровольно в суд?! Однако вместе со мной вы судите и моего солдата, уступаете его честь врагу, и вот я перед вами, и стою здесь защитником волонтера. Если наша иерархия не заслужила пока никаких похвал, то наш доброволец — истинный герой дня. Вот кто рыцарь без страха и упрека! Как только ударил набат, он кинулся к оружию, не прося никакой другой премии, кроме права идти в бой против мятежников. Он дерется, презираемый Югом и недостаточно ценимый своими генералами; он — разменная монета в игре политиков, кому интересы афинских лавочников дороже чести собственных солдат. Он умен и скоро становится хорошим солдатом; он башковитый техник и способен к любой работе; он счастливо соединил в себе и французский élan — этот порыв, позволяющий ему овладевать любыми укреплениями противника, — и упорство англичанина стоять до конца. Все выигранные наци сражения выиграл доброволец, а если добровольцы терпели поражение и гибли, то это часто случалось из-за вмешательства командования. И я склоняю голову перед добровольцем и говорю: никакими похвалами, никакими лаврами нельзя достаточно вознаградить его за стойкость, за беззаветную храбрость, за его ум и преданность стране!..

Через Хантсвилл двигался разбитый полк: ему бы лучше пройти стороной, в обход города, но штаб Бюэлла отдавал больше страсти трибуналу, чем управлению войсками, Волонтеры брели унылыми кучками в изодранном шодди, с застывшими на губах кровью и обидой, и недобро смотрели на нас, щегольских всадников, ехавших им навстречу. Санитарные фуры принесли приторные запахи карболки и гноя, пробитый шрапнелью брезент не держал стонов раненых. Майор, величавший меня сэром, ехал рядом; когда нас стискивало полковым потоком, его острое колено касалось моего, и он незамедлительно извинялся. Майор знал все — номер отступающего полка, имена старших офицеров, обстоятельства неудачи, — и знание это было горьким, злым, опустошительным.

— Не утруждайте себя, майор, поезжайте по делам, — сказал я ему. — Я не сбегу, дождусь приговора.

— Меня зовут Квентин, сэр. Квентин Конноли. Я слушал вас, сэр, и мог бы повторить каждое слово.

— Если вы это сделаете, мои друзья Медилл и Доусон прославят вас в своей газете.

— Я помогу им. Я хочу, чтобы люди прочли вашу речь.

— Простите, утром я о вас подумал плохо, — не люблю слишком вежливых конвоиров.

— Вы правы, сэр. Два недостатка мешают мне сделать военную карьеру: неуслужливый ум и вежливость. Видите: везут бревна, железные скобы, мешки песка — укрепляют Хантсвилл. Мятежники обойдут его, он достанется им даром, прохожие и те понимают это; а командующий приказал укреплять — и укрепляют, и сняли с фронта полк, бесцельно, бездарно… роют землю…

— Майор! — воскликнул я. — Вы были бы отличным начальником штаба в моей бригаде.

Он улыбнулся грустной улыбкой:

— Я всегда получаю заманчивые предложения от старших офицеров накануне их опалы или гибели. — У нашей калитки он сказал мне: — Вы делаете одну ошибку, сэр. Вы хотите быть гражданином страны, которая предпочитает подданных.

Я оценил его слова, ум был с ним, но сердце спешило расстаться, отдать майора журналистам, пожать руку Джозефу Скотту, и поскорее к Надин, которая не вышла встречать меня.

Тишина на тенистой веранде, тишина в доме, беззвучное шевеление белого тюля в окне, предвечерние голоса птиц в саду. Я позвал Надин, она не откликнулась. Позвал громче, уже в дверях, голос отозвался во всех закоулках дома, и снова тишина. Дом нетронутый, без следов насилия или поспешных сборов. В спальне Надин, в шкафу, висел ее армейский мундир. Исчез дорожный саквояж, два платья, пальто и коричневые, шнурованные высоко ботинки.

На столе я нашел записку.