Гелен Аму. Тайга. Пионерлагерь. Книга первая

За окном сквер больничный, жилые дома за дорогой, звонки трамвая, свистки троллейбусов, где-то шумят дети, и так нестерпимо захотелось туда, в город, прочь от потенциалов смерти, тут они рядом, тремя этажами ниже, я чувствую, размещен морг, и не хочу сейчас знать это, хочу к детским голосам, во двор, и еще дальше. Тайга конечно примет меня, возродившая мою внутреннюю память она всегда будет близка мне, но мне вообще-то некуда бежать, мой дом везде, ничто в этом мире невозможно отрицать, все в нем сопричастно ко мне, во всем есть я, даже этот мерзкий кафельный пол отзывается отзвуком творения, все есть жизнь и ее течение. Трогаю прохладное стекло витража, шершавый поддонник и все под руками откликается жизнью, словно приветствует меня, словно все, что есть, радо меня знать, все мне близко, все знакомо, и нигде нет зла. Абсолютное соединение с миром просквозило меня как квантовым штормом, миллион вольт щелкнуло мгновенно и опустило, жизнь это я, она рождает меня вновь и вновь, но где-то далеко в темноте и небытии, я ее причина.

Когда я только родилась, все было сложнее: беспомощность это отвратительно; тогда меня туго спеленали — двинуться никак невозможно, осознать себя невозможно, и отнесли в «детскую», где лежали десятки таких же новорожденных; все эти завернутые бревнышки вокруг так истошно орали, а мне надо было вспомнить, зачем я тут, чего ради такие страдания, ограниченности и неудобства? Все это было чистым кошмаром после той свободы, к которой так стремится во мне все и сейчас, и по-прежнему я тут и не младенец, но зачем. С каждым мгновением после рождения я все больше и больше забывала себя и эту осознанность всего, что со мной было до рождения. В утробе я любила дергать пуповину и отскакивать туда-сюда, было весело; позже, когда стало тесно, мне нравилось слушать, что происходит вовне, оттуда пробивались проблески, звуки, и я понимала все, если не речь, то эмоции волнами настигали меня и материнские, и внешние. А еще раньше, пока не отрасли руки-ноги, я видела космос, находилась сразу и в утробе, и в мега-мире; космос со всеми млечностями и есть мой дом, я помню, как заземлилась и была готова прийти в мир; я всегда готова родиться, но каждый раз рождение это шок, предпочла бы делать это реже, такие это невосполнимые энергозатраты. Зачем мне вся эта суета перерождений, если мое «я» уже неизменно? Рождаться раз в тысячу лет логичней, вот как не крути природе это ближе, а человек все никак не войдет в разумное царство, все не может поднять свою внутреннюю частоту до жизнеутверждающего уровня, и вот этот самый человек меня совсем задолбал! Нет, ну вот честно, задолбалась мотаться туда-сюда, хочу остаться уже хоть где-нибудь!

Визг сигнальных аппаратов в коридоре за распашными дверьми достиг невыносимого свиста, стою у окна, не в силах оторваться от жизни, заткнула уши, на мне местами рваная тряпка-сорочка в мелкосизый цветочек стоит хрустким колом. Сбежать бы, но не в этом же? В палату врывается женщина в сестринском чепце и с ужасом на глазах смотрит на меня как на ожившего мертвяка, а я невыносимо рада ее видеть просто так, рада тут быть и улыбаюсь ей автоматически до ушей. Чувствую натяжение мышц в улыбке, словно улыбаюсь и не я, а мое тело радо жить, счастливо, что я не сбежала в млечности, мое тело не хочет в морг, оно хочет жить тысячу лет. Счастье тела передалось и мне, такое безусловное, которое впрочем всегда является моей частью, вообще-то я очень люблю здесь быть, я люблю здесь абсолютно все. Мне не нужно только красивое, сущее со мною везде, приникает в меня постоянно через все вещи, оно сочится не только от природы, но и через все, что сделано человеком: ободранная лавка в парке, колченогий стул, обшарпанный диван соединяют с миром так же прочно, как и существование среди звезд. Мне нет разницы, где быть, но тут родное мне все, все от самого начала, и история, и все ею опрокинутое, вс е, что есть, откликается сопричастностью, близостью, счастьем присутствия — я здесь. Эта женщина, зачем-то утратившая себя в надуманной старости, не может поверить в меня, а я так рада видеть и знать ее. Скоро эта буквальность моего восприятия рассеется в будничности, немного притрется, но сейчас все остро, я так сильно чувствую ее сейчас, эту незнакомую женщину, и так много знаю о ней, нет, не факты, а то, что за ними, ее свет, надежды, рождение души, я словно помню это. И она узнала меня, но только на мгновение, это был бестелесный луч, прикосновение изначальной памяти, но все погасло, она быстро стряхнула невыносимое видение с себя, вспомнила, кто она здесь:

— Да ты что творишь? Две недели под капельницей и так соскочить! — и уже толкает меня снова к агрегату, а я его боюсь. Я, что, в плену?

— Да все со мной в порядке! Не хочу я эти штуки в вены, пусть доктор скажет, что все нормально, и я домой поеду! Две недели? Я тут две недели?