Генерал и его армия. Лучшие произведения в одном томе

– Своя артиллерия, свой госпиталь, – перечислял Кирнос мечтательно. – Будут и свои танки, и самолеты…

– Вот ты в облаках и паришь, Евгений Натанович, – перебил генерал. – Нам бы о патронах думать, где их пополнить, а ты – о танках… Госпиталь у меня! Ты б в этот госпиталь сунул нос. Что армию больше всего характеризует? Отношение к раненым. Слава богу, мы их не бросаем, не дожили до этого, а толком их полечить не можем. На мою ногу бинтов хватило, а бойцам сестрички любовные подарки делают: свое исподнее режут на ленты и этим перевязывают. А к ранам прикладывают подорожник. Нажуют и прикладывают…

– Но ведь заживают раны, Фотий Иванович?

– Да уж… Заживают.

– Мы все это возьмем по дороге. Я тут приложу все усилия. И надо быстрее, быстрее идти на Москву. Надо противника опередить, чтоб он не ворвался на наших плечах!..

– Ну, это, положим, хороший генерал не допустит. Только зачем опережать? Знаешь, когда медведь на охотника наседает, хочет его задрать, куда верная собачка медведя кусает? Не в морду, нет, она его за вислую задницу тяпает. Вот и я его, как та собачка, сзади тяпну. И покамест фриц со мной отношения не выяснит, в Москву он не войдет.

– В Москву мы войдем, Фотий Иванович! – восклицал Кирнос, уже голос не приглушая, и желваки гуляли по его худым щекам, поросшим иссиня-черной щетиной. – Оборону там ничего не стоит взломать, да ее и нет, она вся погибла на границе, разговоры о резервах – пропаганда, мне-то лучше знать, чем кому бы то ни было. Самое большее там – три полка НКВД. Кремлевскую дивизию можно не считать, это для почетных караулов, это опереточное войско. И то уже, наверно, разбежалось…

– Но мы же как-никак радио слушаем. Вождь любимый – из Кремля говорил.

– Почему ты так уверен, что из Кремля? Если тебе говорят, что это передает радиостанция «Коминтерн», так ты думаешь – из Москвы? А может быть, из-за Урала уже вещают? Из Сибири? Из-за Полярного круга?.. Нет, какая наивность!

– Может, и так. Да что-то блазнит мне, что Москва не сгинула!

– Это ты себя убеждаешь. Это политика страуса. Значит, еще не понял ты, что все погибло. И тебе не только армию придется взять на себя.

– А что еще? – спросил генерал едва не испуганно.

Кирнос, подняв к нему лицо, искаженное мукой, выкрикнул:

– Все! Буквально все!

– Ну-ну, – сказал генерал примиряюще, – перегрелся ты, возьми фляжку у меня в подсумке, водички попей…

Кирнос продолжал, словно бы не слыша его, а может быть, и впрямь не слыша:

– Тебе выпала историческая роль: принять на себя все руководство страной, объявить себя единовластным и полномочным диктатором. Да, диктатором. И кто будет этому сопротивляться – предъявить ультиматум. Если не примут, перебить беспощадно. Да! «Если враг не сдается, его уничтожают».

– Господи, твоя воля. – Генерал возражал терпеливо, как будто уговаривая больного. – Хорошую ты мне работу придумал.

– Я не придумал. Так складываются обстоятельства.

– Да зачем это мне? Почему мне?

– Потому что больше некому.

Вспомнив, должно быть, свои же слова: «не может быть, что мы такие одни», он добавил:

– Ну, возможно, еще десяток-другой генералов найдется, которым этот бардак осточертел. Пусть будет – совет. Или – военная хунта. Или черт его знает, как это будет называться, не важно, лишь бы страну спасти, завоевания революции!.. Почему-то я думаю, что ты будешь – старшим. А я при тебе комиссаром. Я помогу тебе избежать многих ошибок…

«А своих не наделаешь?» – подумал генерал.

Остальной путь до вечера Кирнос молчал, погруженный в свои загадочные раздумья. Разговорился за ужином, в хате, словно и не замечая хозяйки-старухи, собравшей им на стол с дюжину картофелин в мундире, две больших луковицы, бутылку мутного самогона.

– Можно объявить себя военным диктатором, – сказал он, макая картофелину с лепестками неснятой кожуры в тряпицу с солью. – Но лучше – народным президентом. Которого выбрала армия в ситуации чрезвычайной. Это не противоречит духу марксизма-ленинизма, а если угодно, то и букве – учению о вооруженном восстании. Революция обязана себя спасать любыми средствами.

Хозяйка, приглашенная выпить с ними, взглядывала на Кирноса испуганно-уважительно. Едва ли что понимала она в речах двух фронтовиков, поедавших ее картошку, и, верно, не чаяла услышать эту музыку в бедной своей хате, в которой вчера только побывали немцы – и пренебрегли, ушли. И непонятно было, как же эта музыка, возвратившаяся из недавних времен, звучала в ее ушах – сладостно или зловеще? Об этом спросил себя генерал, приняв некую дозу, так горячо, блаженно растекавшуюся внутри. И еще о том он подумал, что, наверное, прав был Верховный, когда во всех подозревал врагов. В сущности, каждый мог им стать. Но ведь сам же он эту вражду и породил.

Генерал хотел спросить у Кирноса, что он про это думает, но такие вопросы нельзя было задавать даже и в тылу врага. Впрочем, когда беседа приняла пьяный оборот, Кирнос об этом заговорил сам, прихлопнув ладонью по столу и затем помахивая перед лицом генерала длинным согнутым пальцем: