Генрих V

На новой встрече бургундцев в Аррасе герцог Филипп был предупрежден, если он вступит в союз с англичанами, то возникнет опасность, что Генрих не только изгонит из Франции короля и королеву, но также многих знатных французов, заменив их своими английскими лордами, рыцарями и священниками. Несомненно, это предупреждение отражает те впечатления, которые произвели известия о происходящем в Нормандии. С другой стороны, большинство из подданных Филиппа верили в вину дофина и желали, чтобы герцог отомстил за смерть отца. Филипп тоже был из рода Валуа, он был правнуком короля Иоанна II, который при Пуатье потерпел поражение. Можно задать справедливый вопрос: почему он сам не стал претендовать на престол Франции, вместо того, чтобы позволить англичанам взять его. Но Филипп не мог одновременно сражаться с арманьяками и англичанами. Тем более, что за последними утвердилась слава практически [245] непобедимых. Заключив с Генрихом союз, он удваивал свою территорию и преграждал путь к трону ненавистной группировке, члены которой так вероломно расправились с его отцом.

Власть короля над значительными по площади областями Франции в результате его союза с Бургундией и вражды бургундцев с арманьяками должна была стать крепче. Каждый француз, который недолюбливал англичан, но боялся арманьяков, был вынужден поддерживать его. Особенно это касалось самой столицы, где в памяти парижан еще свежи были воспоминания о кровавых бойнях последних лет и у которых были веские причины опасаться возвращения дофина, поддерживаемого арманьяками, которые, в свою очередь, непременно воспользуются возможностью, чтобы свести старые счеты, пролив как можно больше крови. Наш Горожанин из Парижа с содроганием вспоминает, как в городе витали слухи о жестокостях арманьяков. С величайшим ужасом вопринималось каждое известие о том, что отряды дофина появились в окрестностях Парижа.

Генрих в своем настоятельном желании видеть трон Франции как нечто, принадлежащее ему по праву наследования, был упрямо последовательным. Все же, руководствуясь опытом уэльских кампаний и той безумной радостью, что вызвали в английских подданных его победы, он ни на минуту не забывал о силе национализма. Иногда, разговаривая с французами, он часто вставлял «по-нашему» и «по-вашему». Но, с другой стороны, в чем он на века опередил свою эпоху, так это в том, что спор за французский престол он представил как борьбу двух личностей. Ни один из современных политиков, боровшихся за лидерство в своей партии или президентский пост, не мог бы разрекламировать [246] себя с большей обстоятельностью. Он предлагал себя как опытного, проверенного руководителя, превосходного солдата и талантливого администратора, способного обеспечить разумное правление, безупречно справедливое правосудие и, самое главное, мир. В то же время он, противопоставляя облик своего соперника, рисовал его как недоразвитого недоумка, убийцу, от которого отреклись даже собственные родители, проклятого законами своей страны, послушное орудие в руках порочных и мстительных хозяев.

Король Англии понимал, что теперь он был самым влиятельным человеком Франции, осмелиться противостоять которому с надеждой на успех не мог никто. Генрих был на вершине триумфа своей дипломатии. Он безжалостно продолжал прокладывать себе путь в Париж, расправляясь с нормандскими укреплениями, которые все еще продолжали стоять за короля Франции. 6 августа он перенес свою штаб-квартиру из Манта в Понтуаз, когда Кларенс подобрался к самым воротам Парижа. 23 сентября 1419 года ему покорилась самая восточная точка Нормандии — Жизор (Gisor), а вскоре, вслед за ним, и Сен-Жермен. Жизор представлял угрозу для бургундской границы, а Сен-Жермен — Парижу. Несмотря на то, что бургундцы все еще удерживали столицу, они не сомневались, что Генрих непременно возьмет ее и что с Парижем они утратят свое влияние над весьма шатким символом призрачной власти, именуемой бедным, безумным Карлом VI. Им волей-неволей пришлось согласиться, что иного пути, кроме как отомстить за смерть герцога Жана и пойти на союз с англичанами, какие бы отрицательные чувства они к ним не питали, у бургундцев не было. Английский король знал, что у бургундцев он мог потребовать [247] всего, чего желал: их молчаливого согласия не только на завоевание основных территорий Франции, но и на саму корону Франции. В начале сентября его войска, наконец, добились капитуляции замка Гайяр на огромном скалистом уступе над Сеной. Повсеместно считалось, что это была самая неприступная крепость во всем королевстве.