География гениальности. Где и почему рождаются великие идеи

Она знакомая знакомого и ведущая популярной передачи про классическую музыку на австрийском радио. Я слышал, что она хорошо объясняет музыку таким новичкам, как я. Она знает музыку и знает Вену. А раз так, она должна знать что-либо о гениальности.

Фредерика сообщает, что заедет за мной в пятницу утром, и спрашивает название гостиницы.

– Adagio.

– Прямо музыкальное название!

– Ага, – поддакиваю я, – музыкальное.

Интересно, что она имеет в виду? Мы прощаемся, и я лезу в Google. Надо же: я и не думал, что Adagio – не просто приятное латинообразное название, выдуманное сетью гостиниц наподобие того, как фармацевтические компании изобретают названия лекарств, – мелодичное, успокаивающее, но бессмысленное. Google ставит все по местам: адажио – музыкальный термин. Буквально он означает «медленно». Это многое объясняет, думаю я. Объясняет полутораметровые знаки музыкального ключа на стенах комнаты. Объясняет медленное обслуживание: неспешность – часть имиджа!

Фредерика подкатывает в стареньком «пежо», с которым, как выясняется, умеет разговаривать. Последнее слегка выбивает меня из колеи, тем более что она обращается к своей французской машине по-немецки. Впрочем, ее речи звучат нежно, хотя я и не понимаю в них ни слова. Приятно, что человек и машина так хорошо поладили. Я рад за них.

Фредерика дает мне карту, настолько ветхую, что она почти распадается в руках. Это карта времен холодной войны, когда Вена была одним из центров шпионажа. Однако Фредерике нравится, как на ней показан рельеф – контуры холмов под Веной.

– Мы туда и направляемся? – спрашиваю я.

Но Фредерика меня не слышит, увлеченная разговором с «пежо». Похоже, подбадривает его. Потом переключается на меня и излагает собственную теорию (на мой взгляд, фантастичную) относительно того, почему Вена стала таким творческим местом. Здесь, говорит Фредерика, начинаются Альпы. Вена подобна голове змеи, змеи же имеют колдовскую силу. Попыток объяснить скопления гениев в таком причудливом ключе (а-ля нью-эйдж) я доселе избегал…

Я пытаюсь затеять светскую беседу. Замечаю, что погода славная: тепло и ветерок. А вон те деревья зацвели.

Да, соглашается Фредерика. Каштаны. И денек, да, славный. Но с севера, быстро добавляет она, собираются дождевые тучи. Скоро будет очень холодно и мокро. В ее словах звучит какая-то фатальная неизбежность, и мне вспоминаются шотландцы. Похоже, и в Вене хорошее долго не длится. Вроде солнечно – а через несколько минут ты мокнешь под ливнем. Вроде живешь в кипучей столице, сердце империи – а через некоторое время это второразрядный провинциальный город. Нельзя обманываться прочностью каменных зданий и великолепных дворцов: все они подчинены жестоким капризам истории.

…Фредерика вспоминает композитора за композитором. Она разбирается в них так, как заядлые спортивные болельщики разбираются в командах. Гайдн – очень зрелый, менее яркий, а потому чуть подзабытый. Шуберт – плоть от плоти Вены. И, в отличие от остальных, еще и родился в Вене. Бетховен подобен Прометею («похищает огонь у богов»). Фредерике нравится Бетховен. Его музыка «как шкатулка, в которой лежит еще одна шкатулка, а в той – еще одна». Многослойность: все время открываешь новые глубины смысла. Сколько лет уже Фредерика слушает Бетховена – а новым «шкатулкам» несть числа. О Моцарте она высказывается просто: «Это божество. Его музыка – райская».

Эйнштейн тоже был влюблен в Моцарта и говорил: его музыка «столь чиста, что словно вечно присутствовала во Вселенной, ожидая, пока ее услышат». Звучит очень по-китайски. Ведь, с восточной точки зрения, открытий в строгом смысле слова не бывает: можно лишь открывать заново. Нет ничего нового под солнцем, но старое – чудесно и, подобно музыке Моцарта, ждет своего открытия.

Мы оставили городской центр далеко позади и едем в неведомые (для меня) края. Проезжаем мимо молодой женщины с большим музыкальным инструментом за плечами. Футляр словно слит с ее телом: трудно разобрать, где кончается инструмент и начинается женщина. Мне вспоминаются гигантские черепахи, которые живут вечно и безразличны к миру.

Я указываю Фредерике на эту женщину.

– Говорят, – спрашиваю я, – в Австрии каждый ребенок умеет играть на каком-то инструменте. Это правда?

Да, соглашается Фредерика, но быстро развеивает мои романтические иллюзии. Австрийских детей сызмальства заставляют

играть (на фортепьяно или скрипке), и, замечает она, когда мы огибаем поворот, «они терпеть это не могут, как и дети в любой другой стране».

Мы едем в гору. Фредерика уговаривает маленький «пежо»: «Auf geht's, mein Kleiner. Du schaffst das!» («Давай, Малыш. У тебя получится!»)

Я спрашиваю название горы, пытаясь переключить собеседницу с автомобильной области на человеческую.

– Какая же это гора? – удивляется она. – Обычный холм.

Как я мог забыть: мы же в Австрии! Мы проезжаем террасу на склоне, на котором что-то растет. Что бы это могло быть?