Геологическая поэма

Рассказчиком Гомбоич оказался не слишком искушенным. Повествование свое излагал самыми простыми словами, довольно-таки коряво, без затей. Впрочем, и то, о чем он рассказывал, было столь же простым, житейски заурядным, поэтому не требовалось особого воображения, чтобы представить себе все это в живых картинах. Да и судьба парнишки, о котором говорил Гомбоич, в одном, но очень существенном была схожа с судьбой самого Валентина — тот тоже еще до войны лишился матери. А вот отец у него погиб на фронте. В сорок втором году, как невесело уточнил Гомбоич. Жил малый у родственницы в небольшом леспромхозе. Потом эта женщина вышла замуж и уехала с мужем в колхоз. Парнишка не поехал с ними, да не сильно-то и звали его с собой. Школу он бросил и стал работать на сплаве, на лесоповале Дела, конечно, не подростковые, но уж такое было время — война только-только кончилась… Однако возраст все же взял свое: парнишка и два его друга надумали сбежать в город и поступить там в военное училище. Были они почти ровесники — лет по четырнадцать — пятнадцать… Кое-как добрались до города. Стали спрашивать про училище, ничего толком не узнали. Одно только выяснили: что нужны какие-то документы, а у них же вообще не было ничего. Понятно, сельские ребятишки, первый раз в город попали… Не зная, что делать и как быть дальше, несколько дней робко мыкались по городу. Спать приноровились на вокзале, однако милиция скоро их приметила, задержала было всех троих, но парнишка в последний момент ухитрился ускользнуть. Так он отбился от друзей и остался совсем один. На вокзал больше не ходил, ночевал в подъездах, на чердаках. Голод привел его на базар, и там он свел знакомство с мелким хулиганьем. Крепкий для своих лет и умеющий постоять за себя, он быстро стал своим среди юного рыночного жулья, сделался бойким и пронырливым. Сначала его «ставили на васаре»^[28], потом он уже сам научился лазить по карманам и ловко резать их остро отточенной монеткой. Про военное училище и думать забыл. Целыми днями валял дурака, играл на деньги «в шайбу», «в пристенок» и даже в карты — в очко. Новая жизнь ему нравилась. Каждый день, хотя бы один раз, удавалось поесть. Веселое безделье, остренькая жуть риска. Сам себе хозяин. Что еще нужно беспризорному огольцу? Одно было плохо — за лето он очень уж примелькался и на базаре, и в магазинных очередях. Агалы — так у них было принято сокращать лихое слово «оголец»— не раз предупреждали, что милиция знает его и упорно ищет. Поэтому юный воришка решил перебраться в другой город. В те времена ходил такой поезд, прозывавшийся «пятьсот веселым». По-своему он был действительно веселым, этот табор на колесах. Все три этажа полок, проходы и даже тамбуры были плотно забиты пестрым и шумным народом. Трезвые и выпившие, старики и инвалиды войны, матери с оравой детей, демобилизованные солдаты, спекулянты, крепко державшиеся за свои мешки, жизнерадостные воры с золотыми зубами. Все эти люди незаметно и очень быстро превращались из пассажиров в самое настоящее население поезда — пусть временное, но все же население, со своим бытом, со своим укладом. Способствовал этому сам «пятьсот веселый», который полз, останавливаясь у каждого телеграфного столба, так что волей-неволей должна была шевельнуться неосознанная мысль: господи, да уж доедем ли когда-нибудь до места и не суждено ли мне весь остаток жизни прожить в этом проклятом поезде?.. В вагонах курили, пили чай, кормили младенцев грудью, играли в карты, рассказывали друг другу разные жизненные истории, плакали, смеялись, воровали и дрались. В то время как в одном металлически грохочущем тамбуре били пойманного на горячем жулика, в другом — шельмоватый, похожий на чертика цыганенок «бацал» под одобрительный смех собравшихся «цыганочку с выходкой». Сидящая в ближнем проходе богомольная старушка боязливо крестилась на вагонный угол и бормотала молитвы. А в противоположном конце разбитной солдатик, подмигивая молодкам, впопад и невпопад, но очень лихо выводил под рявканье видавшей виды гармошки:

Говорит японский самурай:

Землю до Урала всю отдай,А не то святой микадаЗемлю всю от Ленинграда

До Владивостока заберет!..Я ему ответил, братцы, вот…—

дальше, щадя своих слушательниц, он налегал на гармонь и выдавал неразборчивое «тра-та-та-та», за которым, должно быть, скрывалось что-то очень уж соленое. На это из середины вагона залихватски отзывался некий общительный блатняга. У него, понятно, была своя программа:

Гоп со смыком, это буду я!Воровать — профессия моя!

По карманам часто лажу,Из тюрьмы я не вылажу,И тюрьма скучает без меня!

Сидящий у окна безногий инвалид угощал водкой жалостливо пригорюнившихся женщин и, поднимая алюминиевую кружку, кричал нарочито бодрым голосом: