Гербовый столб

Он ни о чем не думал, ничего не вспоминал, только долго наблюдал обширную площадь, торопливое движение запоздавших человечков, мельканье машин; слушал глухой шум, который разнообразили редкие посвисты отправляющихся электричек. На душе у него было покойно, освобожденно.

Наконец из тумбочки достал оловянную миску — помятую, почерневшую от времени и заброшенности; свою армейскую, давнишнюю; и новую деревянную ложку — золотисто-красно-черную, хохломскую, купленную утром в сувенирном киоске гостиницы. Он поставил миску с ложкой в середине стола, где оставались туесок с клюквой, тарелка с капустой, горка булочек и портрет Анны Ильиничны, перед которым догорала толстая свеча, уже черно чадящая ало-желтым лепестком пламени. Вернулся к настольной лампе, нажал кнопку, и комната сразу загадочно притаилась, а по стенам, по потолку запрыгали, задрожали ожившие тени.

Илья Иванович опустился в кресло, в котором еще недавно сидела крестница, взял портрет, протер стекло о грудь и долго-предолго разглядывал дорогое лицо — еще оттуда, из предвоенной дали. И зашептал, заговорил с ней о сокровенном, о том, что касалось лишь их двоих и больше никого на свете.

— Аня, — говорил, — вот я и собрался. Ах, как трудно было все успеть. Дважды уже почти сдавался — так невыносимо мне без тебя. Дважды оказывался на самом краю... Но не мог себе позволить... Не мог, Аннушка, уйти... Надо было доделывать то, что мы с тобой надумали... Теперь я свободен... Догоню ли тебя в высях? Подожди, не улетай далеко. Неужели нам не суждено встретиться? Наши души тоскуют в одиночестве. Неужели в вечности не суждено им быть вместе? Нет, Аннушка, погоди немножко. Я догоню тебя. Там, в высях...

Илья Иванович прослезился, вернул портрет на место, пред свечное пламя.

— Аня, — продолжал он, неотрывно вглядываясь в дорогое лицо, — разве может меня страшить смерть? Я ведь не однажды уже встречался с нею. Только ты, любовь твоя, не отдавала меня смерти. Да и сам я, что ж, хотел жить, потому что любил тебя бесконечно. Потому-то и на войне воскресал трижды, не поддавался и после. Но теперь тебя нет, и угас мой свет, и жить мне в тягость, и я тоже хочу туда, за черту, где теперь ты... Неужели, — говорил, — не смогу я умереть? Неужели нельзя умирать по желанию? Я верю, что можно. Ты, Аннушка, только подожди меня, я догоню. Там, в высях...

Илья Иванович бросил в миску три ложки клюквы и вдруг остановился.

— Все мы действительно разные, — сказал вслух. — И вкусы у нас разные, и дух в нас разный. Да, Дотя, не по мне твоя тюря.

Он понаблюдал, как из расшатанного носика самовара монотонно, будто хронометрируя время, падают капли в подставленный стакан; заметил, что, лепесток пламени нервно затрепетал, а обуглившийся фитилек в прозрачной восковой жижице предупреждающе затрещал, и Илья Иванович окончательно понял, что все... все уже...

При взлете, последнем вздохе свечи он взял портрет, поцеловал теплое стекло, и ему помыслилось в навалившейся темноте, что поцеловал ее в живые губы.

Он осторожно прошел к окну: в наползшем на Москву тумане мутно дымился электрический сумрак и бледной лунной кругляшкой угадывался циферблат часов на невидимой башне вокзала. Он плотно задернул шторы, отчего в комнате сделалось непроглядно черно, таинственно, лишь в мерной успокоенности, будто затяжные секунды, падали капли — мягко, едва плескуче.

— Все хорошо, все устроится, — прошептал он.

Илья Иванович лег на кровать, на спину; вытянувшись, скрестил руки на груди, закрыл глаза и принялся думать о том, что сделать, чтобы заснуть и не проснуться. Вспоминал страшные случаи, которые могли бы привести его к смерти. Например, из недавних, когда по собственной невнимательности чуть не попал под высокое напряжение у себя на ТЭЦ, и если бы в мгновение не среагировал на опасность, то превратился бы в обугленный труп.

Он четко все видел, пытаясь вновь пережить случившееся и заставить себя теперь переступить ту черту, за которой смерть. Но ничего не получалось. И все равно он заставлял себя искать неведомую тропку к той самой черте и почему-то верил, что найдет.

Он уже пребывал в состоянии между сном и явью, когда конкретная реальность исчезает вместе с телесными ощущениями и внешними раздражителями. Однако сознание оставалось включенным, память действенной, связной, скользящей от недавнего к давнему, и быстро, как с ледяной горки.

«...именно: как с ледяной горки...»

Он увидел себя мальчишкой, стремительно скатывающимся на куске железной кровли с большой ледяной горы, вернее, с придорожного крутого откоса; и самое страшное, самое рискованное заключалось в том, чтобы пронестись перед колесами рычащей машины, натужно взбирающейся на подъем; заставить шофера тормознуть, а, значит, заскользить назад по дорожному гололеду; и радостно разбегаться в стороны, если разгневанный дядька спешил их ловить.

«... безрассудный мальчишеский подвиг...»