Гербовый столб

Да, она ненавидела Углову — невзлюбила сразу, как только та появилась, вся из себя такая заносчивая... Но чувствовала Евдокия Васильевна, что нет в ее ненависти той упругой силы, той стальной веры, которые все сокрушали. И понимала: не оттого даже, что та формально права — «Ну и пусть шестьдесят девять, а я все равно крепка, в любом возрасте позавидуют...» — а оттого, что будто надломилась, надорвалась в последнее время, при Угловой. А сегодня, так точно, в груди какая-то тягучая усталость, вроде бы даже воздуху не хватает — прямо наказание: «Ух, ненавижу!..»

Ненавидеть Евдокия Ломова умела. Особенно тех на фабрике, кто стремился подальше отойти от тяжелого труда ткачихи. Та же Некрячкина: едва норму вытягивала, а туда же — учиться! Пряталась за учебу! Пятнадцать лет, посчитай... А потом в ОТК пристроилась, теперь в профсоюз... Собачку завела, надо же! Да, издевается она над ней, а чего жалеть? Лучше бы вместо собаки ребенка завела — все польза стране... Так нет же! Без любви, видите ли, не хочет. Ну так и полюби!..

Впервые, может быть, Евдокия Васильевна подумала: а любила ли она мужа? Ей даже совестно стало от такой мысли. Но уж раз что-то приходило ей на ум, то не уклонялась: в самом деле любила ли? А что она могла ответить? Механик Ломов был старше почти на десять лет: выскочила за него замуж — радовалась... А потом, после него?.. Ну уж, это ее личное дело — никого не касается... Странно: она вдруг припомнила и всех тех, кто был после него, с кем у нее возникали романы, короткие обычно, и, как правило, в домах отдыха или санаториях, куда каждый год она законно ездила по соцстраховским путевкам. Ей даже стало не по себе от этого ряда, застыдилась... Надо же, о чем вспомнила, — «в этот-то день!»

Евдокия Васильевна вышла на балкон, уселась в простое деревянное кресло, которое постоянно там держала. Это она называла «подышать воздухом»: понятно, после цеха-то... Но больше любила со своего низкого третьего этажа наблюдать дворовую жизнь, да и квартирную: окна коммунальной «скобы» были прямо перед глазами, все можно углядеть — «как театр!» Она знала, что о ее «посиделках» на балконе талдычат: «Царица взошла на трон». Вспомнила и порадовалась: «А ведь Царицей зовут, Царицей!» Но радость была краткой, потому что вновь всеми мыслями вернулась к утреннему происшествию на фабрике, к ехидству Некрячкиной, к угрозам Угловой, и сердце будто упало, будто разбилось, и она даже на свежем воздухе стала задыхаться — от незаслуженной обиды, от бессильного гнева...

V

Некрячкина вывела Чижа во двор на поводке. Она была вся в напряжении, готовая взорваться, если Царица позволит какую-нибудь гадость в ее адрес. Она несколько раз взглядывала на ненавистный низкий балкон — Царица сидела на троне, но, похоже, дремала: голова склонилась на грудь. И Алевтина Федоровна успокоилась: «Хватит уж на сегодня, наругались вдосталь...»

В душевном спокойствии она вернулась с «мальчиком» на нелюбимый шестнадцатый этаж и вскоре заснула — сразу, что не часто с ней бывало. В предрассветном сне ей привиделось, как разверзлось небо и из лучистого проема по светлой дорожке к ней спускается молодая Ломиха — стройная, красивая, и душевно ей улыбается. Алевтина Федоровна так растерялась, так засмущалась, застыдилась, с такой готовностью упала на колени, прося Дусю, Евдокиюшку, простить ее, а та улыбнулась благосклонно, царским жестом подняла с колен и, ничего не сказав, прошествовала мимо — и вниз, вниз, к их кирпичным корпусам, и прямо проникла сквозь крышу, оставив на железной кровле круглое свечение. Это так поразило Некрячкину, что она в недоумении пробудилась — едва брезжил зеленоватый свет, в открытую балконную дверь струилась прохлада, а Чиж, ее «мальчик», не спал, а сидя на коврике у кровати, тоненько скулил, и ужас охватил Алевтину Федоровну. Перед ее пробудившимся взором в смутной серости комнаты возникла громадным призраком Ломиха и жутким, неизвестно откуда идущим голосом, медленно, как на потерявшей скорость патефонной пластинке, глухо выговорила: «Убии-лии мее-ня-ааа...»

— Ааааааа!.. — в ужасе вырвалось из Некрячкиной.

Она вспомнила позу Ломовой на балконе и, неверящая, непонятливая, безумная, машинально набросив халатик, двинулась на ощупь с вытянутыми руками в темный коридор, открыла все замки, распахнула дверь, зажмурилась от яркого света площадки, нажала кнопку лифта — а Чиж скулил у ног. Они скатились вниз, и Некрячкина, еще не веря, страшась, сомневаясь, осторожно, тихонечко, бочком вытеснилась из подъезда, чтобы взглянуть, — и душераздирающий, жуткий вопль взорвал сон дворика:

— Аааааааааааа!..

Ломова так и сидела в своем кресле на балконе.