«Герой нашего времени»: не роман, а цикл

В «Фаталисте» герой «вздумал испытать судьбу». «…Печорин признает реальность судьбы, ее очевидного для него вмешательства в жизнь человека»214, — замечает В. Ш. Кривонос. Но никому не известен ее замысел. «…ее влиянием объясняет он <герой> превратности на своем жизненном пути: судьба, как он убеждается или убеждает себя, склонна вести себя так, как ведет себя неуправляемая стихия, на что прямо указывает используемый им фразеологический оборот (судьба кинула)…» (с. 114).

«Имея негативный опыт общения с судьбой и сознавая себя человеком, зависимым от ее самовластья, который не может полагаться исключительно на свою волю и свой рассудок, Печорин старается не пренебрегать посылаемыми судьбою знаками, но внимательно читать их и расшифровывать» (с. 116).

Задним числом человек склонен объяснить волею судьбы совершившееся событие. Остроумный Печорин не чурается в серьезные размышления включать шутку: «Уж восток начинал бледнеть, когда я заснул, но видно было написано на небесах, что в эту ночь я не высплюсь».

В финале памятного эпизода офицеры поздравляли Печорина, и он не отказывался: «и точно, было с чем!» А вслед за этим сообщением возникает вопрос: «После всего этого как бы, кажется, не сделаться фаталистом?» Этот итог, замечает Г. Е. Горланов, «подан читателю не в утвердительной, а в вопросительной интонации… Без окончательного ответа оказалось и раннее осмысление поступка: “верю ли я теперь предопределению или нет..?” Ответа точного Лермонтов не дает. А может быть, и нет точного ответа? Будь, скажем, точная и окончательная вера в фатализм, то тогда всякие волевые действия окажутся неуместными, зачем они?.. Коли на роду написано, то, значит, так оно и будет, пытайся ты переменить ситуацию или нет. Жизнь в таком случае потеряет всякий интерес»215. Печорин предпочитает иное: «…я всегда смелее иду вперед, когда не знаю, что меня ожидает». Исследователь с ним солидарен: «Воля человека в судьбе может играть во многих случаях решающую роль» (с. 245).

Теперь воспользуемся возможностью оценить безысходную степень одиночества Печорина. История с Вуличем глубоко запала в его сознание, Максим Максимыч в крепости (выяснится: на целый год!) его единственный собеседник: как не поинтересоваться еще одним мнением, человека житейски опытного, «насчет предопределения»? Первая неожиданность (впрочем, неожиданность ли?): в лексиконе Максима Максимыча такого слова нет. «Он сначала не понимал этого слова, но я объяснил его как мог…» Реакция Максима Максимыча примечательная, он говорит, «значительно покачав головою»: «Да-с! конечно-с! Это штука довольно мудреная!..» И не в том дело, что у него ума не хватает толковать о мудреных вещах: они ему просто не интересны — и он сворачивает на предмет, ему хорошо знакомый: «Впрочем, эти азиатские курки часто осекаются, если дурно смазаны или не довольно крепко прижмешь пальцем; признаюсь, не люблю я также винтовок черкесских; они как-то нашему брату неприличны: приклад маленький — того и гляди, нос обожжет… Зато уж шашки у них — просто мое почтение!»

Парадокс: в распоряжении Максима Максимыча находится прямой, но непроизвольный ответ на заданный ему вопрос; штабс-капитан по своей инициативе им пользуется в своем рассказе о Печорине («Бэла»): «Ведь есть, право, этакие люди, у которых на роду написано, что с ними должны случаться разные необыкновенные вещи!» Так что Максима Максимыча можно считать стихийным фаталистом, и его позиция читателю известна заранее. А для самого ветерана, может быть, это застрявшее в памяти эхо его давней беседы с Печориным? Там его высказывание по теме приходит как-то само собой, оно не предмет специальных раздумий. Но и его прямой ответ Печорину дается как будто между прочим: «…он промолвил, несколько подумав:

— Да, жаль беднягу… Черт же его дернул ночью с пьяным разговаривать!..» Как будто ночью легко определить, что встретившийся казак пьян, но с чертом не поспоришь. «Впрочем, видно, уж так у него на роду было написано!..» Даже и тут: промолвил — подумав, но, вероятно, он взял небольшую паузу не для обдумывания ответа, а невольно отвлекся; перед его мысленным взором скорее всего предстала страшная картина смерти Вулича, поскольку он и начинает с сожаления о погибшем; но то, что для Печорина — мировоззренчески важный ответ, для Максима Максимыча — проходное замечание.