«Герой нашего времени»: не роман, а цикл

Первый эпизод описан в «Тамани». «Уж я доканчивал второй стакан чая, как вдруг дверь скрипнула, легкий шорох платья и шагов послышался за мной; я вздрогнул и обернулся, — то была она, моя ундина! Она села против меня тихо и безмолвно и устремила на меня глаза свои, и не знаю почему, но этот взор показался мне чудно-нежен; он мне напомнил один из тех взглядов, которые в старые годы так самовластно играли моею жизнью. Она, казалось, ждала вопроса, но я молчал, полный неизъяснимого смущения. Лицо ее было покрыто тусклой бледностью, изобличавшей волнение душевное; рука ее без цели бродила по столу, и я заметил в ней легкий трепет; грудь ее то высоко поднималась, то, казалось, она удерживала дыхание. Эта комедия начинала мне надоедать, и я готов был прервать молчание самым прозаическим образом, то есть предложить ей стакан чая, как вдруг она вскочила, обвила руками мою шею, и влажный, огненный поцелуй прозвучал на губах моих. В глазах у меня потемнело, голова закружилась, я сжал ее в моих объятиях со всею силою юношеской страсти, но она, как змея, скользнула между моими руками, шепнув мне на ухо: “Нынче ночью, как все уснут, выходи на берег”, — и стрелою выскочила из комнаты. В сенях она опрокинула чайник и свечу, стоявшую на полу. “Экий бес-девка!” — закричал казак, расположившийся на соломе и мечтавший согреться остатками чая. Только тут я опомнился».

Теперь — прощальная встреча Печорина с княжной Мери. «…Сердце мое сильно билось, но мысли были спокойны, голова холодна; как я ни искал в груди моей хоть искры любви к милой Мери, но старания мои были напрасны.

Вот двери отворились, и взошла она. Боже! как переменилась с тех пор, как я не видал ее, — а давно ли?

Дойдя до середины комнаты, она пошатнулась; я вскочил, подал ей руку и довел до кресел.

Я стоял против нее. Мы долго молчали; ее большие глаза, исполненные неизъяснимой грусти, казалось, искали в моих что-нибудь похожее на надежду; ее бледные губы напрасно старались улыбнуться; ее нежные руки, сложенные на коленях, были так худы и прозрачны, что мне стало жаль ее.

— Княжна, — сказал я, — вы знаете, что я над вами смеялся?.. Вы должны презирать меня.

На ее щеках показался болезненный румянец.

Я продолжал:

— Следственно, вы меня любить не можете…

Она отвернулась, облокотилась на стол, закрыла глаза рукою, и мне показалось, что в них блеснули слезы.

— Боже мой! — произнесла она едва внятно.

Это становилось невыносимо: еще минута, и я бы упал к ногам ее».

У нас вообще-то складывается впечатление о Печорине как человеке рациональном, солидарно с его самооценкой («Я давно уж живу не сердцем, а головою»). Обе сцены подтверждают это, но насколько конкретное переживание богаче его обобщенного смысла! Ситуацию первой сцены Печорин определяет точно: комедия. Более того, он находит отличный способ обратить романтическую ситуацию в комическую, если бы успел предложить гостье чашку чая. Отчего же он, человек быстрого разума, умеющий в момент реализовать намерение, тут медлит, погружаясь в воспоминания о каких-то первых переживаниях? В результате он отдает инициативу женщине, и та, вовремя и к своей выгоде, прерывает паузу.

Во второй сцене у Печорина перед встречей с Мери есть пять минут на размышление, он заглядывает себе в душу — и не обнаруживает там даже искры любви к девушке, которую тут же именует «милой». Но ее страдальческий вид, робкое ожидание — вопреки произносимым им словам — производят свое действие: «еще минута, и я бы упал к ногам ее», «настолько сильно в нем чувство жалости, сострадания»299. На это его подвигла бы не любовь, но именно жалость, замещающая любовь. И что — судьба открывала путь, где «ожидали тихие радости и спокойствие душевное»? Только где взять «спокойствие душевное» беспокойной душе? Мирный приют решительно не для нее. Воля «холодной головы» тут пересилила, Печорин остался на ногах. А ведь могла бы качнуться другая чаша весов! Добром бы это все равно не кончилось, но сама иная возможность была реальной. Рациональный Печорин способен поступать иррационально.

Нам дается возможность заглядывать в душу героя. В книге приведены две исповеди Печорина: одна — в его собственной записи («Княжна Мери»), другая в двойном пересказе Максима Максимыча — его собеседника («Бэла»).

Хронологически первой была исповедь в беседе с Мери на прогулке молодежи к провалу, угасшему кратеру, в версте от города. В начале разговора Печорин блеснул злословием, в чем ему и пришлось оправдываться.