Герои Шипки

Александр II вскоре после восшествия на престол на одном из своих церемониальных красносельских парадных смотров с глубокомысленным видом изрек, что кавалерия как род войск скоро должна устареть, все будут решать на полях сражений пехота и артиллерия. Чем выше калибр пушек, тем лучше. В это время он, видимо, вспоминал восхитившую его поблескивающую вороненой сталью крупповскую продукцию, виденную им на Парижской выставке…

Этих слов оказалось достаточно, чтобы военное ведомство тут же урезало штаты конных полков. Упразднены были сначала шестые эскадроны, а потом выделены в отдельные и пятые…

Среди чутких к монаршим настроениям генералов быстро укоренилось мнение, что раз государь не жалует кавалерии, и толковать о ней особо нечего, ей вменялась при армии второстепенная роль — нести в основном патрульную и разведывательную службы. Это не преминуло сказаться на снабжении конных полков припасами и более совершенным вооружением. Сколь ошибочным оказалось подобное снобистское мнение императора и его высшего окружения, со всею наглядностью показала вскоре Балканская кампания…

На основании обширных сведений, поступивших от штаб-ротмистра Максимова, Александр Александрович Пушкин посчитал своим долгом составить докладную записку на имя командира дивизии фон Родена, сухощавого, всегда уравновешенного генерала с прозрачными, холодноватыми остзейскими глазами. В этой записке подчеркивалась возможность скорого начала боевых действий на Балканском военном театре, высказывались стратегические и тактические соображения по наиболее рациональному использованию кавалерийских частей против турецких войск с учетом реальных условий, вносились предложения по реорганизации военной подготовки личного состава конных полков.

Суть предложений Пушкина сводилась к возрождению суворовских принципов армейского обучения — учить тому, что потребуется на войне. Эта простая истина за период от Павла I до Николая I была добросовестно забыта.

Письменного ответа на докладную записку Пушкина от фон Родена не последовало. Однако при встрече в штаб-квартире дивизии генерал-майор, пожевав жесткими бескровными губами, произнес с подчеркнутым благорасположением:

— Ваш рапорт, друг мой Александр Александрович, показался мне чрезмерно воинственным. Отечество наше, слава богу, с сопредельными державами в мире пребывает, в том числе и с Оттоманской Портой… А славянский вопрос — это скорее сфера эмоций. Предоставим ее господам Аксаковым и Достоевским. Что же касается наших добровольцев на Балканах, то имеется, смею вас заверить, негласное высочайшее повеление не только не поощрять пагубного увлечения среди офицеров, но и всячески препятствовать оному. Такое предписание вы на днях получите… Сие, мой друг, означает, что дело с Турцией, наоборот, идет к полному замирению…

— Хочешь мира, готовься к войне, Леонид Федорович, — попробовал Пушкин защититься древним латинским изречением. — А мы же бесконечными смотрами увлечены. Огневая подготовка в загоне. Лошади раскормлены. Только что и можем — парадные эволюции исполнять.

— Армия монарха российского, господин полковник, всегда готова защитить интересы и безопасность империи, — разом переменил тон фон Роден. Лицо его разгладилось и окаменело. Два холодных остзейских глаза смотрели на Пушкина в упор. — Все меры по повышению боеспособности вверенных нам частей обусловлены утвержденными свыше уставами, сиречь законами воинской службы. И долг наш с вами — неукоснительно и свято их исполнять.

Александр Александрович сразу понял, что вести дальнейший разговор бесполезно. Выслушав тираду генерала до конца и испросив разрешение удалиться, он корректно откланялся.

— Да, хочу вас спросить, полковник, — как будто вспомнив что-то, остановил его генерал, — этот ваш ротмистр Максимов, я, кажется, его помню… Как он? Располагает вашим доверием?

— Полнейшим, — насторожился Пушкин. — Прекрасный боевой офицер. Грамотный. Инициативный. И к тому же настоящий патриот, — он не удержался и сделал выразительный упор на последнем слове.

Седая бровь фон Родена дернулась.

— Ну-ну… — неопределенно изрек генерал и кивнул головой, давая понять, что разговор окончен.

Возвращаясь в расположение полка в тряской походной бричке, запряженной парой сноровистых рысаков, с неизменным Трофимычем на козлах, с которым обычно любил потолковать в дороге, Пушкин на этот раз был молчалив и озабочен.

«С генералом закавыка вышла», — опытным оком сразу определил старый ездовой, едва глянув на командира, и с россказнями своими и побасенками не лез.

Лошади бежали ходко. Бричку кидало и заносило на выбоинах. Но полковник как будто и не замечал этого. Он думал о своем.