Герои умирают

Берн дернул плечами и разжал руку. Ламорак рухнул на каменный пол, едва успев прикрыть голову руками. Берн бесстрастно наблюдал за его попытками встать.

– Знаешь что? – заговорил он и вдруг протянул Ламораку ключ от камеры. – Пожалуй, я дам тебе шанс. Успеешь взять ключ – ступай на все четыре стороны.

– Берн…

Но тот, выбросив в сторону ногу, уже описал ею в воздухе стремительный пируэт, закончившийся ударом в бедро, – кость треснула с таким звуком, какой бывает, когда рубят мясо, и Ламорак упал, обеими руками держась за сломанную ногу и кусая губы, чтобы не закричать.

– Ты опоздал, – сказал Берн. – А ведь я давал тебе шанс. Извини.

Он опустился на колено и перекатил Ламорака на живот. Тот застонал, когда Берн с силой раздвинул ему ноги, буквально отдирая друг от друга сведенные болью бедренные мышцы. Штаны Ламорака затрещали под его пальцами.

– Не надо! – взмолился тот хриплым от напряжения голосом. – Бога ради…

– Какого из них? – спросил Берн, пальцами раздвигая ему ягодицы, но вдруг остановился и вздохнул. Нет, ему был нужен другой. А этого даже не хотелось.

Ему нужен Кейн.

И Паллас Рил. Оба. Привязать их обоих ремнями к столам в Театре Истины, и пусть мастер Аркадейл серебряными булавками вынет их глазные яблоки из глазниц и закрепит так, чтобы каждый из них видел, что творят с другим.

Но, увы, этому не суждено сбыться: Кейна придется убить сегодня. Слишком он опасен, этот скользкий козлиный ублюдок, чтобы оставлять его в живых надолго.

Берн встал. Ламорак лежал ничком, бледный от унижения и боли. Граф вышел и запер за собой дверь.

Перед тем как подняться в здание Суда, где уже давно погасили весь свет, он остановился у решетчатых ворот, чтобы забрать свой меч. Закинув ножны за плечи и затягивая нагрудные ремни, он обратился к сержанту:

– Хабрак, пошли за мастером Аркадейлом. Я хочу, чтобы Ламорака переправили в Театр Истины сегодня же. Поспеши, чтобы мастер успел вставить его в свое полуночное представление. Скажи ему, пусть выведает о Шуте Саймоне все, что сможет, хотя это не важно, – по-моему, Ламорак и так уже рассказал все, что знал. В общем, скажи Аркадейлу, пусть не спешит и позабавится как следует, а выживет Ламорак или нет – не важно.

Хабрак отдал честь:

– Слушаюсь, господин Граф.

– Хороший ты мужик, сержант.

И Берн вышел, задержавшись в здании Суда лишь для того, чтобы отпустить поджидавших его Котов, – на этих улицах охрана ему не нужна.

Снаружи он остановился и сделал глубокий вдох. Ощутив, как воздух наполняет его легкие, и представив, как вместе с ним туда вливается ночная тьма, он невольно ухмыльнулся.

Берн раскинул руки и широко улыбнулся сияющему звездному небу. Наступило его любимое время суток: тихая безлюдная полночь. Сон спустился на город, накрыв его одеялом покоя. На улицах прохладно, свежий воздух чист, горожане отгородились от ночи ставнями и видят сны о прошедшем дне. Они уверены, что от заката до рассвета с ними не случится ничего по-настоящему важного и серьезного.

И разумеется, ошибаются, особенно сегодня.

Потому что с ними может случиться Берн.

Сунув большие пальцы за поясной ремень, он неспешно шагал по улице и думал об этом.

На ходу он разглядывал окна, представлял себе почтенных граждан, спящих за ними. Вот, например, те ставни, дощатые, черная древесина слегка поседела от времени: за ними вполне могут жить молодые супруги. Он – серьезный, работящий парень, медник или лудильщик из местной кузницы, той, в конце улицы, она – молодая очаровательная женушка, берет стирку за две серебряные монетки в неделю, и их драгоценная дочурка, которой вот-вот исполнится шесть. Может быть, завтра у нее как раз день рождения; и она лежит сейчас в постельке, не спит и молит богов, чтобы завтра ей подарили настоящее платье.

Забраться внутрь ничего не стоит. Колдовская Сила, которой он наделен, легко позволит ему вскочить на подоконник прямо отсюда, а Косаль разрежет оконный переплет. В животе у Берна потеплело и зашевелилось – он будто уже видел, как беспокойно замечется во сне лудильщикова жена, когда Берн прокрадется в спальню, как блеснут из-под век глаза самого лудильщика, но тут же потухнут, потому что Косаль быстро выпьет из него жизнь. Он уже чувствовал, как сердце перепуганной жены лудильщика бьется об его грудную клетку и как она напрасно старается вырваться из его хватки, пока он трахает ее в луже мужниной крови.

И наконец девочка, дочка, осиротевшая в таком нежном возрасте, при таких страшных обстоятельствах. Респектабельные горожане наверняка одобрят его намерение удочерить ребенка: да-да, он так и видит их довольные физиономии. В конце концов, не зря же он Граф, кто посмеет ему отказать. И тогда она станет принадлежать ему целиком и полностью, и он, только он один будет растить ее, тренировать ее ум и тело, особенно тело, такое гибкое в его объятиях, когда он возьмет ее девственность, открыв ей наконец, как умерли ее родители… и тогда ее руки обовьют его спину, и она шепнет ему в самое ухо: «Я знаю… я поняла это с самого начала… я давно люблю тебя, Берн…»