Герцог

— Каждый должен работать. Нечего, упавши, всю жизнь потирать бока. Зачем вашим ребятам учиться в консерватории, в школе барона де Хирша, зачем эти рюшечки-оборочки? Пусть работают, как мои.

— Она не хочет, чтобы наши были как все, — сказал папа.

— Мои мальчики не как все. Страницу-другую из Гемары[126] они тоже знают. Не забывай, что мы происходим от величайших хасидских ребе. Реб Зуся! Гершеле Дубровнер! Ты вспомни.

— Кто ж говорит… — сказала мама.

Так болеть прошлым! Так любить мертвых! Мозес остерегал себя не поддаваться чрезмерно искушению, не потакать своей слабости. Он депрессивный тип, а такие не отрекаются от детства, даже болью его дорожат. Он понимал, что тут есть свои правила гигиены. Но как-то вышло, что на этой странице жизни его сердце раскрылось и замкнуть его не было сил. Поэтому опять зимний день 1923 года и кухня тети Ципоры в Сент-Энн. На Ципоре малиновый крепдешиновый капот. Под ним легко угадываются просторные шаровары и мужская рубаха. Она сидит у печи, ее лицо пылает. Гнусавый голос то и дело покусывает иронией, притворной тревогой, насмешничеством.

Потом она вспомнила о смерти маминого брата Михаила и сказала: — Так с братом-то что?

— Не знаем, — сказал папа. — Откуда знать, какие черные дела творятся дома? (Герцог напомнил себе: он всегда говорил — ин дер хейм[127].) Ворвались в дом. Все порубили — искали валюту. Потом заразился тифом или уж как там — не знаю.

Мама прикрыла рукой глаза, как от света. Она ничего и не сказала.

— Я помню: замечательный был человек, — сказал дядя Яффе. — Пусть ему будет лихтикн Ган-Эйдн[128].

Верящая в силу проклятия тетя Ципора сказала: — Будь они прокляты, эти большевики! Весь мир хотят превратить в хорев[129]. Пусть у них руки-ноги отсохнут. А Михаиловы жена и дети где?

— Неизвестно. Письмо писал кузен Шперлинг, он ходил к Михаилу в больницу.

Сказав еще несколько жалостливых слов, Ципора продолжала в прежнем тоне: — Да, деловой был парень. Какие деньги имел в свое время. Кого бы спросить, сколько он привез тогда из Южной Африки.

— Он поделился с нами, — сказала мама. — У брата была щедрая рука.

— Так легко же достались. — сказала Ципора. — Он же не ломал за них спину.

— Откуда ты знаешь? — сказал папа Герцог. — Что у тебя язык-то наперегонки с умом бегает, сестра?

Но Ципору уже было не удержать. — Он разбогател на несчастных черных кафрах. Вопрос — как! А вам — дача в Шевалово. Яффе служил аж на Кавказе. У меня самой больной ребенок на руках. А ты, Иона, катал по Петербургу, проматывал оба состояния. Да-да! Первые десять тысяч ты спустил за один месяц. Он дал тебе другие десять. И уж страх сказать, что он сам вытворял — татары, цыгане, шлюхи, конина и еще Бог знает какие пакости.

— Да что ж в тебе столько злобы! — вскипел папа Герцог.

— Я ничего не имею против Михаила. Я от него ничего плохого не видела, — сказала Ципора. — Просто он был добрый брат, а я жадная сестра.

— Этого никто не говорил, — сказал папа Герцог. — Но считай, как тебе хочется.

Сосредоточенно замерев на стуле, Герцог вслушивался в мертвые распри мертвых.

— А ты как себе думаешь? — сказала Ципора. — Если б я с четырьмя детьми стала давать вам деньги и поощрила ваше мотовство, этому бы конца не стало. Не моя вина, что ты здесь бедняк.

— В Америке я бедняк, это верно. Посмотри, мне не на что прикрыть наготу как полагается. Мне за собственный саван нечем будет расплатиться.

— Твоя слабохарактерность виновата, — сказала Ципора. — Аз ду хост а швахн натур, вер из дир шульдик?[130]

В одиночку ты пропадешь. Сначала на Сариного брата надеялся, теперь на меня. Вон Яффе на Кавказе служил. А финстерниш![131] Там от холода даже собаки не выли. Один приехал в Америку, послал за мной. А ты? Тебе подавай але зибн гликн[132]. Ты разъезжаешь с помпой в страусовых перьях. Ты эдельменш[133]

. Чтобы ручки запачкать? Только не мы.

— Все правильно. Ин дер хейм я не разгребал навоз. Мне предложили это на земле Колумба. И я это делал. Научился запрягать лошадь. В три часа уже на ногах — двадцать лошадей было на мне.

Ципора только отмахнулась. — А перегонный аппарат — это как? Тебе уже приходилось бегать от жандармов. Теперь от фининспектора? При этом имеешь в напарниках ганефа[134].

— Воплонский честный человек.

— Это германец-то? — Кузнец Воплонский был поляк. Германцем она звала его за бравые усы и немецкого покроя шинель до пят. — Что у тебя общего с кузнецом? У потомка Гершеля Дубровнера! И этот пойлешер шмид[135] с рыжими усиками! Крыса, точно: крыса — усатый, зубастый и еще палеными копытами воняет. Фу! Такой напарник. Погоди, он тебе еще покажет.

— Меня непросто обмануть.

— Правда? А Лазанский тебя не надул? Да как ловко! И кто тебе бока, интересно, намял?