Герцог

Лазанский был здоровенный возница из пекарни, выходец из Украины. Темный мужик, амхорец[136], не знавший, как по-еврейски благословить хлеб; с трудом поместившись на зеленом хлебном фургончике, он рычал на свою конягу «трогай» и замахивался кнутом. Его густой голос рокотал, как мяч, бегущий к кегле. И лошадка трусила по берегу канала Лашин. На фургоне было написано:

«Лазанский — Patisseries de choix[137].»

— Он, конечно, и намял, — сказал папа Герцог.

Он пришел к Ципоре и Яффе занять денег. Совсем лишнее ввязываться в ссору. Она безусловно разгадала, зачем они пришли, и старалась вывести его из себя, чтобы легче было отказать.

— Ай, — сказала Ципора. Удивительно проницательная женщина, какие таланты пропадали в этой канадской дыре. — Ты думаешь разбогатеть за компанию с жуликами, мошенниками и бандитами. Это ты-то! Ты же белая кость. Не могу понять, чего ты не остался в йешиве[138]. Хотел ведь стать позолоченным барчуком. А я знаю этих хулиганов и разбойников. У них не как у тебя кожа, зубы и ногти: у них шкура, клыки и когти. Тебе никогда не сравняться с возницами и мясниками. Можешь ты застрелить человека?

Папа Герцог молчал.

— Это если, избави Бог, придется стрелять, — кричала Ципора. — А хоть по голове-то можешь ударить? Подумай хорошенько. И ответь, газлан[139]: можешь ты человека треснуть по голове?

Тут и мама Герцог усомнилась.

— Я не слабак, — сказал папа Герцог — и в самом деле: решительное лицо, каштановые усы. Но весь свой боевой пыл, Герцог-то знал, папа перевел на бурную свою жизнь, на семейные распри, на переживания.

— Эти лайт[140] будут иметь с тебя все, что им нужно, — сказала Ципора. — Так, может, самое время вспомнить про голову? Она у тебя есть — клуг бист ду[141]. Начни честно зарабатывать кусок хлеба. Пошли Хелен и Шуру работать. Продай пианино. Сократи расходы.

— Почему же детям не учиться, если есть способности, талант, — сказала мама Герцог.

— Тем лучше для брата, если они толковые, — сказала Ципора. — Он же не сдюжит поднять балованных принцев и принцесс.

Значит, ей жаль папу. Из самой бездонной глубины тот молил: помоги.

— Разве я не люблю детей, — сказала Ципора. — Иди ко мне, Мозес, сядь тетке на колени. Вот какой у нас славный малыш — йингеле. — Мозес сидит на ее шароварах, красные руки обхватили его за живот. Пугая его своей нежностью, она поцеловала его в шею. — Ведь у меня на руках родился. — Потом перевела взгляд на Шуру, стоявшего сбоку от матери. У того толстые, тумбочками ноги и все в веснушках лицо. — А ты что? — сказала ему Ципора.

— А что я? — сказал напуганный и обиженный Шура.

— Не маленький, мог бы где и заработать доллар-другой.

И папа уставился на Шуру.

— Я не помогаю? — сказал Шура. — А кто разносит бутылки? Клеит этикетки?

Этикетки у папы были обманные. Обычно он весело объявлял: — Ну, ребята, что у нас сегодня — Белая Лошадь? Джонни Уокер? — И каждый называл свою любимую. На столе стояла миска с клеем.

Когда Ципора подняла на Шуру глаза, мать незаметно, а Мозес видел, тронула его за руку. На улице визжа носился с двоюродными братьями задыхающийся в помещении Уилли — строили снежную крепость, бросались снежками. Солнце спускалось ниже, ниже. Протянувшиеся от горизонта красные полосы рябились на гребнях настового снега. В синей тени забора кормились козы соседа, продавца сельтерской. Ципорины куры собирались на насест. Проведывая нас в Монреале, она иногда приносила свежее яйцо. Одно. Вдруг кто из детей заболел. А в свежем яйце огромная сила. Раздраженная и порицающая, колченогая и крутобокая, всходила по лестнице на Наполеон-стрит женщина-буревестник, дщерь Судьбы. Раздраженно и по-быстрому целовала кончики пальцев и трогала мезузу. Войдя, она устраивала смотр маминому хозяйству. — Все здоровы? — спрашивала она. — Я принесла детям яйцо. — Открывалась большая сумка, и доставался гостинец, завернутый в кусок газеты на идише («Дэр Канадэр адлер»[142]).

Посещение тетушки Ципоры действительно походило на военный смотр. Потом уже, отсмеявшись, мама даже всплакнет: — За что мне такая ненавистница? Что ей нужно? Нет у меня сил бороться с ней. — Их несхожесть, считала мама, была мистической, на уровне душ. Мамин дух питали древность, старинные предания с ангелами и демонами.

Само собой, реалистка Ципора отказала — и правильно отказала — папе Герцогу. Он затеял везти свое бутлегерское виски за границу, сорвать крупный куш. С Воплонским они назанимали денег, загрузили ящиками тележку. Но до Раузиз-пойнт они не добрались. По дороге их ограбили, избили и бросили в канаву. Папе Герцогу досталось больше, потому что он сопротивлялся. Грабители изорвали ему одежду, выбили зуб и еще потоптали ногами.

В Монреаль они вернулись на своих двоих. Он зашел к Воплонскому в кузницу привести себя в порядок, но распухший, залитый кровью глаз не спрячешь. Во рту дырка. Пальто порвано, рубашка и нижнее белье в крови.