Гибель Царьграда

— Итак, решено: идём в Синоп. Оттуда мы пошлём к купцу нашего человека (главарь выразительно посмотрел на Счастливчика) Женщину запереть в моей каюте, этих двоих — в трюм.

Януш не удивился выбранному курсу: он знал, что в Синопе располагался большой невольничий рынок, а в городской порт, с негласного и далеко не бескорыстного дозволения местного эмира, частенько заходили груженные награбленным добром и рабами пиратские корабли. Но только захочет ли купец платить за всех троих пленников? Ирина слишком хорошего мнения о своём муже. Да и с какой стати ему сдались неудачник-янычар и какой-то приблудный монах, которого он даже и в глаза не видел. «Скорее всего, купец выкупит только её, а нас в лучшем случае ждёт участь галерных рабов. И значит, мои друзья тоже погибнут», — так в отчаянье думал янычар, пока его и монашка вели по помосту к ведущей вниз лестнице. Спустившись по ней, они оказались среди прикованных к лавкам гребцов. Здесь нестерпимо воняло застарелым потом и мочой. «Вот что, скорее всего, ждёт и нас», — тоскливо подумал юноша, глядя на их покорные, щедро исполосованные бичами надсмотрщиков спины.

Один из пиратов открыл в палубе люк и по одному столкнул пленников в его чёрную пасть. Потом люк захлопнулся, и они оказались в кромешном мраке...

5

Некоторое время сидели молча. Понемногу глаза их привыкли к темноте, и они стали различать силуэты друг друга. Первым нарушил молчание Никита:

— Это нам за того пловца. За то, что дали погубить христианскую душу...

Его спутник, устроившийся в противоположном конце темницы, вяло возразил:

— Не мы убили его.

— Да, веслом по голове били не мы, но ведь мы даже не попытались его спасти. В лодке ещё были мешки, которые...

Янычар раздражённо перебил:

— Послушай, монах...

— Я не монах, а послушник…

— Да какая, к шайтану, разница: монах, послушник! — взорвался вдруг янычар. — Если бы ты только знал, сколько невинных душ я загубил! Если бы ты только знал! Да и тебя чуть не зарубил два дня назад. Помнишь?!

Ещё бы не помнить! У Никиты даже мороз по коже пробежал при воспоминании о том страшном дне.

— Так что смерть того несчастного пловца ничего уже не добавит к моей пропащей душе....

— Так надо же молить о прощении! — горячо воскликнул Никита.

— Кого молить: Аллаха или Христа? Я думаю, ОНИ ОБА уже давно не слышат меня... Слишком много во мне накопилось зла... — ответил янычар и тяжело вздохнул.

— Нет никакого нашего падение, которое не простил бы нам Отец Небесный, если мы с покаянием возвращаемся к нему...

— Твоими устами, монах, только щербет есть, — мрачно отозвался янычар.

В трюме снова воцарилась тишина. Над их головами гудела палуба, щёлкали бичи надсмотрщиков: на галере вовсю готовились к отплытию.

— Когда-то мой учитель рассказал мне притчу, — снова заговорил Никита. — О двух волках, сидящих в человеке. Один волк — зло, другой — добро. И волки эти вечно борются друг с другом...

— И что с того? — буркнули из противоположного угла.

— А то, что всегда побеждает тот волк, которого ты кормишь...

6

В тёмном и душном закутке под палубой, в котором даже невозможно было встать в полный рост, они быстро потеряли ощущение времени. Ориентировались лишь по барабану (его молчание означало, что гребцам дали немного отдыха), и по еде (с того момента, как пленников бросили в трюм, её им давали раза три). Происходило это всегда так: люк над головой внезапно распахивался и чья-то рука спускала кувшин с водой, следом летели два сухаря. Вода в кувшине была противно тёплой и затхлой, сухари пахли плесенью, но оголодавшими пленниками и это почиталось за счастье. Поскольку люк находился в тени, под помостом, определить день на палубе или ночь не представлялось возможным. Одно лишь можно было сказать точно: всё это время они находились в море. Шли преимущественно на вёслах: задающий ритм барабан звучал, практически не переставая.

«Торопятся получить выкуп», — думал иконописец, который в отличие от своего спутника верил в то, что Ирина не бросит их в беде. Янычар же был настолько подавлен случившимся, что всё это время угрюмо просидел в своём углу, из которого вылезал только, когда спускали еду. Никита больше не донимал его разговорами. От духоты, плохого воздуха, монотонного гула барабана и равномерного скрипа уключин иконописец и сам не заметил, как впал в какое-то полусонное состояние...

Сколько они так просидели — неизвестно, но вдруг корабль стал замедлять ход, а потом и вовсе остановился. Смолк задающий ритм барабан. На несколько мгновений воцарилась гнетущая тишина. Было лишь слышно, как плещет за бортом волна, да потрескивает что-то внутри самого корабля. Потом под чьими-то торопливыми ногами снова ожила палуба, послышались обрывистые крики команд, недовольно раз-другой бухнул барабан, и пришедшая в движение галера ощутимо накренилась на правый борт.

— Кажется, поворачиваем, — сказал Никита и приник ухом к борту.