Гиперион

Я долго ждал, сознаюсь тебе, я так страстно надеялся получить последний привет от твоего сердца, но ты молчишь. Что ж! И молчание — язык твоей прекрасной души, Диотима.

Не правда ли, священные аккорды от этого все же не умолкают? Не правда ли, Диотима, если нежный месяц любви заходит, все же еще горят горние звезды ее небес? О, ведь это моя последняя радость! Знаю, что мы неразлучны, хотя бы ни единый звук, даже тень светлых дней нашей юности не вернулись от тебя ко мне.

Я вижу море в вечернем огне, я простираю руки к земле, где живешь ты, далекая моя, и еще раз все радости любви и юности согревают мне душу.

О, земля, колыбель моя! Вся отрада, вся скорбь в том часе, когда мы прощаемся с тобой.

Вы, милые Ионийские острова! и ты, моя Калаурия, и ты, моя Тина! — вижу вас, вижу, как ни далеки вы, и дух мой летит с ветерками над дрожью вод. И вы, там, в стороне чуть мерцающие, вы, берега Теоса и Эфеса, где в уповании я бродил с Алабандой, я вновь вижу вас: все те же вы, что и тогда; на берег ваш хотел бы переплыть я, и прах целовать, на который ступал, и согревать тот прах у моей груди, и там пред безмолвной землей лепетать сладостные слова разлуки, пока не улечу в простор.

Жаль, жаль, что дела у людей обстоят сейчас не лучше, иначе охотно остался бы я на этой доброй звезде. Но я могу отрешиться от этой земной твердыни, что больше может совершить человек!

«О, дитя, будем при свете солнца сносить рабскую долю», — сказала мать Поликсене, — и ее любовь к жизни не могла быть высказана прекраснее. Но свет солнца! — он-то и не примиряет меня с рабской долей, он не позволяет мне оставаться на этой униженной земле, а священные лучи, как тропы, ведущие в небо, притягивают меня к себе.

С давних пор величие обездоленной души было мне ближе всего иного. Среди чудесного уединения жил я порою в самом себе. Как снежные хлопья, привык я стряхивать с себя внешние события. Почему же тогда страшиться мне искать так называемой смерти? разве не освобождался я мысленно несчет раз? почему же задумываться мне выполнить это в действительности? Разве мы крепостные, рабы, прикованные к земле, которую вспахиваем? разве мы домашняя птица, которая не смеет выбежать со двора, ибо здесь ее кормят?

Мы подобны орлятам, которых отец выгоняет из гнезда, чтобы они в выси эфира искали свою добычу.

Завтра сразится наш флот и бой предстоит горячий. Я смотрю на эту битву как на купанье, чтобы смыть с себя приставшую пыль, и, думается, я найду в ней то, что ищу. Желания, подобные моим, легко выполнимы на месте. И вот в конце концов я моим походом кой-чего бы достиг и вижу: никакой труд не напрасен среди людей.

Праведная душа! я хотел бы сказать: вспомни обо мне, когда придешь ко гробу моему. Но они, верно, бросят меня в пучину моря, и я рад, что останки мои погрузятся туда, где сливаются ключи и реки, которые я любил, и откуда исходит грозовая туча, чтобы напоить горы и долы, которые я любил. А мы? О, Диотима, Диотима! Когда же свидимся мы?

Невозможно! Все сокровенное живое восстает во мне при мысли, что будто мы потеряем друг друга. Я готов несчет тысячелетий обходить звезды, во все формы облекаться, во все языки жизни, чтобы только встретиться с тобою. Но я думаю, то, что взаимоподобно, воссоединяется скоро.

Великая душа! ты справишься с этой разлукой. Так отпусти же меня в путь! поклонись матери! поклонись Нотаре и остальным друзьям!

Поклонись и деревьям, под которыми я впервые встретил тебя, и веселым ручьям, мимо которых проходили мы, и прекрасным садам Ангеле, и пусть, о любимая, там встретится тебе мой образ. Прощай.

* * * [Ср. С. 233—235]

Гиперион Беллармину

Корабль, на котором я должен был переправиться на Калаурию, случайно задержался до вечера, между тем как Алабанда еще утром пошел своим путем.

Я остался на берегу, молча смотрел на море, усталый от мучительного прощания. Так проходил час за часом. Скорбные дни медленно умирающей юности пересчитывал дух мой, и, блуждая, будто голубь прекрасный, носился он над грядущим. Мне захотелось подбодрить себя, я вынул давно забытую лютню, чтобы спеть себе песню судьбы, которую некогда, в пору счастливой наивной юности, я перенял от Адамаса.

В свете горнемТропою легкойБродите вы, беспечальные гении,Чуть касаются васВеянья светлые,Словно пальцы арфисткиСвященных струн.

Судьбы не ведая,Словно дитя во сне,Дышут небесные,Чисто хранимВ почке стыдливой,Вечно цветет у них дух.И тихо сияетЯсностью вечнойВзор беспечальный у них.

Но нам не даноМига для отдыха.Люди преходятВ горьких страданиях,Падают слепо,С часу на час,Как на уступ с уступаГод за годомВоды стремниной.