Гиперион

Слово «работа» — не очень подходящее слово для Гёльдерлина. Творчество было для него самой жизнью, не источником, а способом существования. «Я испытываю отвращение ко всему, что мог бы делать, и единственная радость, которую я себе дарю, это радость первых мгновений, когда несколько строчек изливаются из моей горячей груди», — писал он 10 июля 1797 г. Людвигу Нойферу (когда первый том «Гипериона» уже вышел в свет). Поэтому точнее будет сказать, что Гёльдерлин отдал своему маленькому роману более семи лет жизни, прожил с ним бок-о-бок семь лет, как с живым существом, пройдя все стадии поистине человеческих взаимоотношений: пылкой любви, предсказания великого будущего, охлаждения, признания своего детища «незначительным», отчаяния, новых надежд. И не следует воспринимать этот образ как простое украшение стиля: для нашего подхода к «Гипериону» это принципиально важное положение. Роман «Гиперион» — не сооружение, не здание, воздвигаемое конструктивно, не полезная вещь, создаваемая на благо человека. Гёльдерлин творил его почти так, как господь-бог творил своего адама (из персти земной, по своему образу и подобию, вдохнув в него дыхание жизни: дух), с той лишь разницей, что он не только пытался вдохнуть в него «дыхание жизни», но и сам жил и дышал им (ср. письмо № 60 на с. 309); он выращивал его как драгоценное растение, то боясь дохнуть на него, то оставляя в небрежении, — но каждый раз оно поднималось, оживало, давало новые ростки. Die ewige Ebb und Flut, спад и подъем, отлив и прилив, о которых он говорит в письме к Нойферу (№ 118, март 1796 г.), ознаменовали и этот роман, как ознаменовали всю его тревожную, прожитую лишь до половины жизнь.

Он начал роман весной 1792 г. Отсчет принято вести с пасхальных каникул, когда он, стипендиат Тюбингенского института (Tübinger Stift — теологическое ответвление Тюбингенского университета), где он учился с октября 1788 г. и в сентябре 1790 уже сдал магистерский экзамен (написав две работы: «Параллели между ”Притчами Соломона“ и „Трудами и днями“ Гесиода» и «История изящных искусств у греков»), после недолгого пребывания дома, в Нюртингене, приехал (а скорее, пришел) в Штутгарт. Сердечная дружба связывает его с Людвигом Нойфером, осенью окончившим курс обучения, и с домом Штойдлинов, куда он был введен другом, особенно же с Готхольдом Фридрихом Штойдлином, поэтом шиллеровского поколения, издателем литературных альманахов (именно здесь в сентябре 1791 г. появились первые стихи Гёльдерлина), бескомпромиссным приверженцем Французской революции, и его юными сестрами.

Перечитайте письмо № 50, написанное тотчас по возвращении в Тюбинген, и вам станет внятна атмосфера праздника, в которой пролетели эти каникулы, энтузиастические речи, прекрасная музыка Джузеппе Каффро, прекрасные и благородные девушки... Здесь же мы найдем и два исходных пункта романа, две точки, которые сохранятся в нем до конца. «Милый грек» — Панагиот Верго, знакомством с которым Гёльдерлин обязан матери Нойфера: она гречанка; и «Прелестный Образ» — Августа Бройер, невеста Георга Кернера (брата поэта Юстинуса Кернера). Ее жених уже во Франции; она сама собирается вслед за ним.

Перечитайте «Фрагмент „Гипериона“» — то место, где говорится о весне в Смирне, о беседах в саду Горгонды Нотары, о «явлении» Мелите, — и вы увидите трансформированное отражение штутгартской весны 1792 г., потрясенность первым сильным чувством и надежды на лучшее будущее в самом широком смысле слова.

Гёльдерлин возвращается в Тюбинген в твердом намерении отказаться от богословской карьеры, посвятить себя литературе.

Уже в мае Гёльдерлин сообщает Рудольфу Магенау (третьему члену их тройственного литературного союза, как и Нойфер, покинувшему Тюбинген осенью 1791 г.), что пишет роман. Это письмо не дошло до нас, сохранился только ответ Магенау (от 3 июня): «...Ты хочешь стать сочинителем романов. Да проведет тебя Талия между безднами, грозящими на этом пути неопытному пилигриму». Поразительно, с какой самоуверенностью Магенау дает далее советы Гёльдерлину, как следует писать. Видимо, и те, кого поэт ставит поначалу столь высоко, тоже заблуждались на свой счет. Но в Тюбингенском институте у Гёльдерлина остались другие друзья: Гегель, Шеллинг; с ними он разделял стол и кров, изучение Канта и греков, и защиту диссертации, и восторженное отношение к революции во Франции.