Глаголь над Балтикой

А дальше все было совсем плохо и зыбко. От грохота выстрелов и жуткой вони голова вскоре совсем разболелась и шла кругом, но Николай наводил и стрелял.  Быть может, он даже попал в кого-то, но ручаться не стал бы. А потом броненосец сильно тряхнуло и пол резко ушел из-под подкосившихся ног. Пушка, до этого верно служившая мичману, вдруг встала на дыбы и со страшной силой ударила стальным казенником поперек груди. От такого афронта Николай совсем растерялся и утонул в серой хмари беспамятства, однако сквозь проблески сознания чувствовал, что его куда-то волокут. Он плавал в океане блаженства, и ему было изумительно хорошо, но потом резкий и мокрый холод вырвал его из прельстительного ничегонеделания. Броненосец куда-то исчез, Николай лежал посреди моря на здоровенном куске древесины. Князь, кажется, держался за импровизированный плотик, на котором дрейфовал сейчас мичман, потому как совсем рядом от лица Маштакова из воды торчала голова Еникеева. Николай от всего сердца улыбнулся этой голове и вновь погрузился в забытье.

Разбудила его встряска и фонтан обрушившейся на него воды. Наверное, где-то неподалеку упал снаряд, а может и что другое случилось, кто знает? К счастью, мичмана не сбросило с плотика, а вот с Еникеевым дело было плохо: глаза князя закатились, руки разжались, а голова, бессильно лежащая на бревне около локтя Николая, на его глазах соскальзывала в пучину. Почему-то этого ни за что нельзя было допустить, и Николай изо всех сил ухватил воротник лейтенанта. Так их и подобрали японцы - раненный, лежащий на обгорелом куске шлюпки мичман, в полузабытьи сжимающий здоровой рукой ворот своего оглушенного товарища.

Кроме них двоих с "Бородино" не спасся никто. 

Это известие надолго ввергло мичмана в самую черную меланхолию. Николай выбрал судьбу морского офицера, прекрасно зная о том, что ему, быть может, не суждено умереть от старости. Костлявая подстерегает офицера в бою, да и безо всякой войны на море бывает всякое, и все это Николай отлично понимал.

Но, конечно же, юноша не был готов к беспощадной бойне Цусимы. Никому невозможно изготовиться к первому в своей жизни бою, к грохоту орудий и взрывов, визгу осколков, пламени пожаров, истерзанным телам, своей и чужой крови. Первый бой неумолимо делит жизнь на "до" и "после", и души тех, кому посчастливиться пережить его, навечно заклеймены огнем и сталью, что несет война на своих мертвых, изъязвленных гноем крыльях. Это тяжкая ноша и кто-то ломается навсегда, другие же, пройдя горнило первого сражения, становятся настоящими воинами.

Николай не сломался. Горечь разгрома и поражения тяжким грузом давила сердце, но с этим он справился. А вот гибель своего экипажа пережить оказалось намного труднее.

Беспощадная память брала Николая за руку и вела галереями воспоминаний - туда, где из увитых траурными лентами рамок, взыскующе смотрели на него павшие друзья и сослуживцы. Николай не мог ничего забыть. Снова и снова он видел, как хмурит брови его начальник, старший артиллерийский офицер Петр Евгеньевич Завалишин - лейтенант никогда не курил и не одобрял этой привычки, но и не ругал дымящих мичманов, лишь неодобрительно качая головой. Как, гуляя в Камрани, восхищался яркими цветами заморских птиц старший штурман Чайковский 1-ый, и как сверкали его глаза, когда одной из этих милых пташек удалось сделать свое черное дело прямо на эполет Борису Илларионовичу. Как смешно морщил лоб мичман Протасьев, с которым Николай частенько сиживал за чаем и доброй шахматной партией. Как ругал нерадивых старший офицер Макаров 2-ой, и как смешно при этом тряслась его борода. 

Все они обрели вечный покой в холодных объятиях чужого моря, найдя свой последний приют во чреве погибшего броненосца. Они стояли крепко и бились до последнего, вписав на скрижали чести свои имена, но никому не возложить цветов на их могилы. Останки броненосца сделались для экипажа склепом и надгробием в вечном сумраке морских глубин, куда нет хода ни пешему, ни конному. Одна лишь пучеглазая рыба проплывет мимо затонувшего корабля, не отличая творение рук человеческих от подводной скалы... 

Вскоре по выходе из Либавы, Николай сильно сдружился с поручиком Харитоновым. Что Владимир Георгиевич был всего лишь механиком, от которых воротили нос иные, почитавшие себя белой костью флотские офицеры, на это Николаю, сыну выслужившего офицерский чин моряка, было плевать с высокого клотика. Зато поручик всегда был весел, отличался неуемным оптимизмом и обладал удивительным даром поднимать настроение окружающим, заражая их своею жизненной силой. Они простились незадолго до начала сражения.  Владимир Георгиевич, прямо и чуть насмешливо глядя в глаза мичману, крепко сжал его руку, и цитировал Шекспира, до которого был изрядный охотник:

"Не знаю, встретимся ли мы опять,

Поэтому простимся навсегда,

Прощай же навсегда, навеки, Кассий!

И, если встретимся, то улыбнемся

А нет, - так мы расстались хорошо."