Главные мысли. С комментариями и иллюстрациями

Помимо этого, есть и другие принципиальные отличия эпикуровской атомистики от демокритовской, не позволяющие говорить, что Эпикур «украл» физику у Демокрита. Согласно Демокриту, неделимые частицы могут иметь различные размеры, даже величиной в стол или Землю (впрочем, как бы ни был велик атом, мы все равно не сможем его увидеть в силу того, что атом, будучи простым, не может испускать «видностей», состоящих из атомов же). Они также имеют различные сложные формы, угловатые, шероховатые, крючковатые и т. д., и бесчисленное множество различных видов. Будучи различными по массе, они хаотично движутся с разной скоростью (Демокрит, в отличие от Эпикура, считал, что скорость падения пропорциональна массе тела). Они сталкиваются, схожие атомы притягиваются по принципу симпатии (впрочем, при этом сохраняя определенный промежуток), а порой и цепляются крючками и образуют различные вещи и бесконечное множество миров.

Однако самое большое и принципиальное отличие атомистических учений Демокрита и Эпикура заключается в их трактовке необходимости и свободы. Мир Демокрита оказывается абсолютно детерминистическим: состояние мира в настоящий момент предопределяется предыдущим состоянием как своего рода судьбой. Для Эпикура такая позиция еще более неприемлема, чем представление о том, что в события в мире происходят по воле богов. «Лучше уж верить басням о богах, чем покоряться судьбе, выдуманной физиками, – басни дают надежду умилостивить богов почитанием, в судьбе же заключена неумолимая неизбежность», – отмечает Эпикур в письме к Менекею. Поэтому его учение об атомах должно быть построено так, чтобы допускать в мире случайные события и свободные действия разумных существ.

Эпикур разрабатывает теорию клинамена (мельчайшего отклонения), самую сложную и оригинальную свою концепцию, призванную решить сразу несколько проблем – объяснить взаимодействие параллельно летящих атомов, спонтанные события в мире и поддержать свободу воли в этике. Для того, чтобы атомы вступили во взаимодействие, нужно допустить отклонение на минимально возможное расстояние, которое невозможно ни увидеть, ни помыслить. Физика и этика здесь оказываются максимально переплетенными: с одной стороны – коль скоро существуют спонтанные события в неживой природе, то тем более существует спонтанность и в нашей душе, с другой – от воспринимаемого нами факта свободы воли мы можем заключить, что в мире не все подчинено необходимости.

Эта концепция постоянно подвергалась критике и даже насмешкам. Плутарх писал: «Если нужно смеяться в философии, то смеяться можно над эйдолами, безмолвными, слепыми, бездушными, которые бродят бесчисленные смены лет, показываясь и блуждая всюду, вытекшие от всех еще живущих, от давно преданных сожжению и сгнивших»[7]

. Более развернуто критикует идею клинамена Цицерон: «Эта выдумка <…> детски наивна <…> ведь само это отклонение мыслится совершенно произвольно (он говорит, что атом отклоняется без всякой причины, а разве может быть что-нибудь более недостойным (nihil turpius) для естествоиспытателя, чем утверждать, что нечто происходит без причины?). И он без всяких оснований лишает атом этого естественного движения всех тел. Или атомы бросают между собой жребий, которому отклониться, которому нет? И почему они отклоняются на ничтожнейшее расстояние, а не на большее?» (О пределах блага и зла). Он также выдвигал другое возражение: даже если допустить произвольное отклонение, то непонятно, как случайные столкновения могут породить столь сложные образования, как живые организмы, целые миры и даже блаженных богов, «всю красоту мира». Созерцание совершенства космоса, прекрасно организованного целого, издавна подталкивало философов к созданию телеологического доказательства бытия Бога: Бог существует, иначе, без существования божественного плана, сложно объяснить целесообразность, наблюдаемую в природе. Однако этот аргумент мало смущал эпикурейцев, не считавших мир совершенным. Лукреций разделывается с этим аргументом предельно кратко: «…отнюдь не божественной волею создан // Весь существующий мир: столь много в нем всяких пороков»[8] (О природе вещей, 2).