Главный финансист Третьего рейха. Признания старого лиса. 1923-1948

Между окончанием судебного разбирательства и приговором прошло четыре недели, в течение которых мы только ждали и ничего не делали. Гуманный аспект этого трибунала состоял в том, что нам позволяли встречаться с семьями.

Только тот, кто был за тюремной решеткой или в концентрационном лагере, поймет, как я себя чувствовал, когда стоял лицом к лицу с женой и двумя дочерьми, Констанцей и Кордулой, впервые за период более двух лет. Констанце, очень похожей на мать, было пять лет. Она помнила меня смутно. Кордула — прозванная «пчелкой» — была на год младше сестры, типичная Шахт. Она не имела никакого представления об отце, поскольку, когда меня арестовало гестапо, ей было ровно полтора года.

Наша встреча проходила в той самой комнате, где мы, заключенные, консультировались со своими адвокатами. То есть нас с членами семьи разделяли проволочная сетка и стеклянные перегородки. Присутствовал служащий американской военной полиции со строгим лицом, с заряженным пистолетом в руке.

Легко представить наши чувства. Жена, которую я очень любил, мучилась тревогой, как бы меня не осудили. Дети, которые ничего не понимали, глазели на меня безучастно. Кордула спасла положение. Насколько она понимала, она видела отца впервые в жизни. Вдруг она встала на цыпочки и прошептала сквозь решетку: «Ты мне очень нравишься».

Это прозвучало как весть из другого мира.

Потом девочки отошли на задний план, поскольку теперь я впервые узнавал от жены, через какие мытарства она прошла после моего ареста.

Под властью национал-социалистов она жила сравнительно не очень плохо — если исключить постоянную тревогу относительно приговора Народного суда участникам заговора от 20 июля 1944 года. Позднее она говорила мне, что мы до определенной степени обязаны Гитлеру тем, что смогли сохранить часть своего имущества. Ибо, поскольку гестапо стало конфисковывать имущество заговорщиков, она переслала некоторые картины и предметы старинной мебели в Мюнхен еще до окончания войны. Большие копии картин она бросила, так как к тому времени для них не было упаковочного материала.

В апреле 1945 года жена оставалась в Тюлене, как мы и договорились. Бои между русскими и немцами происходили уже на территории нашего поместья. В одном моем парке захоронено шестнадцать немецких солдат. Моей жене удалось сохранить присутствие духа при виде первого подразделения русских войск. Как только оно разместилось в поместье, она написала письмо русскому главнокомандующему генералу Жукову, по приказу которого был прислан адъютант, чтобы доставить ее со всеми моими документами к нему. В течение шести недель ее удерживали в резиденции штаба русских к востоку от Берлина. Условия проживания и еда были приличными. Ей сказали, что с ней обращаются так же, как с попавшим в плен генералом.

Ей сообщили во время ареста, что, возможно, ее отправят в Москву. Но в конечном счете после тщательного просмотра моих документов и основательного перекрестного допроса жены они, видимо, отказались от этой затеи. Супругу с моими документами препроводили назад в Гюлен, обеспечили телефонной связью с наставлением немедленно позвонить в случае опасности подвергнуться каким-либо посягательствам со стороны недисциплинированных войск.

То, что упустило сделать в свое время гестапо, сделали предприимчивые русские. Они обошли вокруг весь дом и окрестности с миноискателями и обнаружили контейнер, который я зарыл несколько лет назад. В нем содержалось много антигитлеровских книг, опубликованных за рубежом, моя рукопись 1942 года, в которой я последовательно описывал — и отвергал — национал-социализм. Там было все то, что до капитуляции могло быть вменено мне в вину. Позднее, в Крансберге, я попытался через американского переводчика убедить русских вернуть содержимое контейнера, поскольку эта рукопись сослужила бы мне огромную службу в освобождении от обвинений. К сожалению, я ее больше не видел и ничего не слышал о ней. Очевидно, русские не были заинтересованы в моем оправдании.

Жена оставалась в Тюлене следующие несколько месяцев и вела хозяйство вместе с оставшимися помощниками, пока в Восточной зоне не была проведена так называемая земельная реформа, когда коммунисты отобрали дом и поместье. Осенью 1945 года ей сообщили, что она должна покинуть Гюлен в течение трех дней. Ей ничего не позволили взять с собой, кроме личных вещей. Ей дали один адрес в Мекленбурге и посоветовали ехать туда. Но она почуяла недоброе и отправилась с чемоданом в руке вместо Мекленбурга в Берлин, куда добиралась два дня пешком. Позднее она узнала, что все обитатели лагеря в Мекленбурге были депортированы в Россию.