Главный финансист Третьего рейха. Признания старого лиса. 1923-1948

Жена стала добиваться разрешения поселиться в нашем берлинском доме, но немецкие власти отказали. В течение нескольких недель ей пришлось останавливаться на ночлег у различных друзей и знакомых, пока наконец не удалось устроиться под чужим именем сотрудницей одной религиозной организации для сопровождения в Западную зону группы детей. Затем в маленькой деревушке Голленштедт в Люнебургской пустоши она встретилась с няней наших детей и ее семьей.

Это происходило почти год назад. Через несколько дней после ее прибытия к дому подъехал британский солдат и приказал жене ехать с ним. Поскольку у него был письменный ордер, ей пришлось подчиниться и оставить детей. Англичанин привез ее в Винсенна-Луэ, где в течение пяти месяцев она была «заключена» в провинциальную гостиницу под названием «Дамманс Гастхауз», хозяйкой которой была благородная дама из Нижней Саксонии по имени Матильда Брунс. Англичанин приказал ей и ее мужу наблюдать за фрау Шахт днем и ночью.

— Зачем? — воскликнула Матильда на местном наречии, представлявшем собой смесь верхненемецкого и нижненемецкого диалектов.

— Она может совершить самоубийство, — ответил англичанин.

— Ты помышляла когда-нибудь о самоубийстве? — прервал я ее рассказ.

— Ни на мгновение, — ответила она. — Но англичанин, видимо, подумал, что единственным помыслом женщины в моем положении была смерть. В любом случае англичане хотели, чтобы Брунсы присматривали за мной…

Брунсы отказались по вполне понятным причинам. Сказали, что они слишком заняты хозяйством, чтобы следить за комнатой узницы по ночам каждые два часа. Наконец был достигнут компромисс. Жену поместили в комнату с деревянной перегородкой. По другую сторону от перегородки находилась кровать, в которой спала дочь Брунсов. Девочке поручили немедленно сообщить, если в отделении моей жены будет происходить что-то необычное.

— Они имели в виду, чтобы она сообщила о том, как я мечусь в смертельной агонии, — сказала жена.

Наконец через пять месяцев ей разрешили вернуться к детям в Голленштедт. Из-за тесноты, однако, она не могла оставаться в одном доме с няней, поэтому ей выделили дачный домик. Воду нужно было носить из другого дома, расположенного в более чем двухстах метрах. На расстоянии примерно в сто метров в лесу находилась уборная.

— Романтика Люнебургской пустоши, — определила обстановку жена.

Здесь она провела две зимы и одно лето. За покупками самых необходимых товаров приходилось ходить по меньшей мере километра три. Кроме того, у нее не было ни гроша, а в те первые месяцы смуты было чрезвычайно трудно связаться с немецкими или зарубежными друзьями, которые могли бы помочь деньгами или посылками КАПЕ (Комитет американской помощи Европе).

Вот что мне рассказала жена. Теперь наконец она сидела напротив меня со слезами на глазах в Нюрнбергской тюрьме, с переживаниями из-за возможности моего осуждения, а также из-за своего и детей будущего. Дезориентирующие сообщения из здания суда в британской прессе настроили ее на пессимистический лад. В газетах не публиковалось и по радио не сообщалось ни об одном событии, указывающем на благоприятный приговор.

Естественно, я не имел никакого представления обо всем этом и, выражая абсолютную уверенность в благополучном исходе, был не в силах убедить ее. Вероятно, она принимала мой оптимизм за иллюзию, так что, несмотря на всю радость от нашей первой встречи после длительной разлуки, в глубине наших душ сохранялась горечь. В последующие дни я снова встречался с женой, пока ее посещения не были приостановлены.

Наконец наступило 1 октября, день моего оправдания.

Лишь после этого дня мы смогли обнять друг друга впервые за многие годы.

Приговор «виновен» или «невиновен» провозглашался в присутствии всех обвиняемых. Все как один воспринимали свои приговоры с бесстрастным видом. Можно было ожидать, что впервые прозвучавшие слова «невиновен» (мой собственный случай) могли вызвать какие-то эмоции. Но наоборот, я, как и все другие подсудимые, сохранял каменное выражение лица.

После оглашения приговора нас повели обедать, троих оправданных — Фриче, фон Папена и меня — поместили в отдельную комнату.

После полудня последовало оглашение наказаний, для чего каждого подсудимого по отдельности подводили к судьям. Я не присутствовал при этом.

Между тем троих из нас, которых оправдали, отвезли назад в тюрьму и сказали, чтобы мы предстали перед группой журналистов. Сначала я возражал против этого представления, но, конечно, не мог подвести своих компаньонов.

Огромный зал был набит представителями прессы. Американские солдаты предлагали нам сладости, напитки, сигареты. Журналисты задавали много малозначащих вопросов, на которые мы давали малозначащие ответы. Все это выглядело как ненужный — и, на мой взгляд, неприятный — спектакль.

Единственной примечательной чертой этого события стало то, что вниманием иностранных журналистов сразу завладел Ганс Фриче. Лично меня заинтересовало то, что Луи Локнер — который, как я полагал, был настроен в мою пользу — демонстративно держался позади толпы и не обращал на меня никакого внимания.