— Я верю, — сказала она тихо, — верю слову того, кто мудрее и древнее. Я знаю, что ты не мог иначе. И знаю, что мучаю тебя, удерживая здесь. В подземном мире, который никогда не был твоим. С памятью, которая выжигает тебя изнутри. Удерживаю здесь, когда ты хочешь только покоя, потому что было слишком много битв, потому что битвы кончены…
Он остановился под деревом граната и удивленно взглянул на жену: когда успела понять? Персефона смотрела серьезно и грустно, чем-то напоминая печальную девочку после похищения и свадьбы.
— Завтра я уйду к матери, Аид, и не стану тебя держать. Будет как всегда — ты и твой выбор. Ты и твой жребий.
Она на миг отвела взгляд, а когда подняла — Владыку подземного мира ожгло зеленым пламенем.
— Но я не обещала, что сделаю твой выбор легким, Аид!
Новая истина непроизвольно толкнулась во взгляд, проговорить помешало перехватившее горло: «Ты станешь отцом! Она у меня под сердцем — наша дочь, зачатая в тот день, когда ты шел, опираясь на мое плечо. Наша девочка, наша красавица. А теперь иди куда там тебе угодно — в смертность, в Тартар, в Лету! Иди — но знай, что никогда не увидишь ее лица, не услышишь лепета, не почувствуешь прикосновения. Что же ты не торопишься идти, Владыка Аид?!»
Он стоял, будто пригвожденный к дорожке сада молнией. Сладкая петля забвения силилась — и не могла дохлестнуть, опадала покорно у ног, разбивалась о купол недосягаемости, неясный, возникший из ниоткуда стук будто бы сердца: «Будет, будет, будет», вспыхнувшее в черноте глаз обжигающее: «Я удержу!»
- Что ты сказала?
— Правду.
— Что ты сказала?!
— Правду. Что у тебя будет дочь.
И когда молодой лавагет Титаномахии подхватил ее на руки, закружил бережно, как хрупкую хрустальную игрушку, когда опустился перед ней на колени и прижался губами к рукам — она поняла, что пепла больше нет. Что раны затянуты. И счастье, которое он испытал только что — потопит в себе любую жажду, смертности ли, забвения…
Весна бывает очень коварной.
- Я ухожу.
— Я знаю.
— И ничего не скажешь напоследок?
— До скорого свидания.