Глаза богини (СИ)

— О просьбе Деметры? — на хитрущей физиономии сквозь растерянность проступило понимание. — А что, ты думаешь, гневаться будет?

Она подумала, кивнула головой. Ага-ага, разгневается, схватит двузубец, и ты ответишь за все, чего не делал. Что, страшно, брат? Вот тогда и молчи.

Ложь далась привычно и почти весело — подземные хорошо умели лгать.

Ложь скрыла болезненный нарыв истины: он может меня отпустить. И некому будет держать его каждый день, некому — сражаться с неведомой силой, которая выдирает его у меня из пальцев…

Когда он рванулся во сне впервые — она была не готова, растеряна. Еще меньше готова была в стремительно отступающем полусне держать его — обвивать за плечи, шептать: «Любимый, куда ты, нет-нет-нет» — и понимать, что силы богини тают, что она для него пушинка, тростинка, которая…

Он очнулся внезапно и какое-то время сидел, согнувшись, так что волосы с тревожной проседью запорошили молодое лицо.

— Здесь, — прошептал в ответ на ее объятия, — я здесь, Кора.

— Куда ты хотел уйти? — спросила она уже потом. Когда поняла, что он все равно не заснет.

Он погладил ее по щеке, и его взгляд напугал ее хуже тысяч слов.

Так смотрят, когда осознают что-то.

Так смотрят перед прощаниями.

А следующей ночью он опять рвался не пойми-куда, и она понимала, что если хоть на миг перестанет висеть на нем — неощутимой, почти невесомой преградой, руки сомкнуты вокруг шеи, горячечный шепот прыгает и дрожит на щеке — он шагнет, шагнет как Владыка, как бог, как какая-то иная сущность — и ни одни крылья в мире не сумеют его догнать.

Осознание того, что нужно будет уходить через месяц, жгло каленым железом.

— Я не могу, — сказала Трехтелая, выслушав подругу.

Персефона перебирала жемчужные бусы — кажется, подарок на свадьбу. Восемь белых жемчужин. Четыре — только четыре, проклятие, только четыре! — черных. Четыре, восемь, четыре, восемь, черное совсем теряется в белизне…

Жемчужинами падало с губ разрозненное: он остерегается смотреть на Лету, будто боится остаться рядом с ней навечно. Он молчит и теперь иногда улыбается (Геката, ты же помнишь, он не умел улыбаться!) — и это все та же улыбка: отзвук прощания. Он не просит, чтобы жена была рядом, но не сводит с нее глаз, как будто если отведет — увидит другое.

— Проклятие, — сказала Геката, когда она договорила. Потом надолго замолчала, теребя вуаль. Задумалась всеми тремя головами. Закачала головой, поджимая алые губы. Потом тяжко выдохнула: — Я надеялась, что ему все же не пришлось.

Персефона сжала в пальцах нить, чтобы не порвать ее. Сердце тяжко стонало в груди: быть с ним, там, на судах, следить, стеречь, подмечать изменения на лице…

С возрастающим ужасом видеть, с какой жадностью он смотрит на тени. Не те, которые отправляются в Элизиум.

Которым назначено забвение асфоделей.

— Не пришлось – что? — переспросила, чувствуя, как ее захлестывает злость. Тайны, недомолвки, подземный мир… в Тартар все! — Что мне делать, Геката? Сперва ты… говоришь, что он собирался уйти, уйти навсегда — ты не сказала куда, я остановила его, что ты мне скажешь теперь?

Трехтелая провела тонкими пальцами по лбу.

— Скажу, что я ошиблась. Ошиблась, когда думала, что еще не поздно… что ты хочешь? Ты все делаешь правильно. Больше, чем правильно. Вот только…

Она вновь замолкла. Долго молчала, пока выдохнула это «Не могу».

Не могу помочь, поняла Кора. Не могу исцелить.

Это только твое.

Проклятие, как кратки зимы…

— Возврата нет, — обронил Хирон, учитель героев, ныне умерший и пьянствующий в компании подземных на Стигийских болотах. — Лекарства тоже.

Он даже не стал ее выслушивать. А потом понес какую-то чушь о том, что ничто не может возродить то, что сгорело изнутри. Мол, на пепле цветы не распускаются, и вообще, кто ж там знал, что можно свалиться в две пропасти одновременно?!

Ее взгляд заставил Хирона нервно уцокать в угол пиршественного зала — кентавр почти поверил, что бывают изумрудные лезвия. И сейчас два из них прилетят ему в глотку. Прямо из глаз царицы.

Она перестала спать.

Сказала Гекате — «Не твое дело». И про себя умоляла дни и ночи разрастись, не приближать весну. Пристраивала голову мужа у себя на плече и принималась рассказывать захлебывающимся шепотом — о том, как ревновала его к Минте, и о том, какие сплетни ходили на Олимпе о Мелиное, о том, как Деметра рассказывала всем о своем визите в подземный мир («Накушалась гостеприимства подземного!»), об их первой ночи, когда ему удалось ее удивить. Рассказывала взахлеб, так же, как жила, не отрывая глаз от его лица (он улыбался — свободный и опустошенный — в ответ).

Потом однажды не выдержала — заплакала, понимая, что он истаивает у нее на глазах.

Он приподнялся и осторожно вытер ее слезы тыльной стороной ладони.

— Все битвы закончились, — сказал тихо, прежде чем она успела выкрикнуть: «Почему ты сам не борешься с этим? Почему?!» — Войн больше нет. Это твое время, Кора.

«Мое — ушло», — просочилось истиной между слов. Время воина, время невидимки, лавагета и чьего-то там любимчика… Сбежало вприпрыжку, невозвратно. Не удержать слабыми женскими руками.