Глиняные буквы, плывущие яблоки

Войска ходили. Мимо типографии, где отец с матерью. Отец наборщиком, мать на другой работе, потише. На службу меня не брали, строгости. Только разок. А мимо солдаты, с винтовкой. Про царя поют и прохожим улыбки. Я в гуще шапку к небу бросаю. Так кричал – горло заболело, голоса лишился.

Болел тогда много, из ушей вода. Медицина была слабая: одна касторка и порошок, в рот не взять. Порошок тайно плевал. Хотел офицером. Из винтовки стрельнуть и на трубе: па-па-па. Вперед, за мной! А меня, наоборот, в одеяло. Одеяло у узбеков купили, жаркое, чужой душой пахнет. И козьим молоком.

Благодаря одеялу и выздоровел, столько из меня пота вышло. А на трубе так и не поиграл, случая не было. И детей своих на трубе не подготовил, хотя при советской власти каждый на трубе мог учиться сколько хочешь. Школы были, и дамы в них сидели музыкантши.

О братьях расскажи.

А что рассказывать? Трое их было, я четвертый. Все умерли. Еще сестра была. Вышла за одного за нашего железнодорожника, с Бородинских. Сейчас где депо. Сам с Поволжья. Как там голод поднялся, говорит ей: всё, везу родителей, пусть здесь кормятся-выживают. Прыг от нее на поезд – и как канул в бездну.

Девочка надулась, как матрас для плавания, и поплыла. От обиды. Над нагретым асфальтом. Позвякивали сандалики.

Мы шли с Яковом мимо этой девочки, шли очень быстро. Всё время ее обгоняли, чем только нагнетали обиду. Ей хотелось обогнать нас, но это было невозможно.

Ее губы шевелились от зависти. Тонкие ноги с грязными коленками пытались идти быстро. Можно было, конечно, побежать. Полететь, пронестись мимо нас, обдав ветром превосходства. Но бежать было не по правилам, а девочка любила правила. Она любила правила, как мороженое, как запах из маминой пудреницы. Как кота, который терся об ее тонкие ноги, за что получал колбасу и ласку.

Она снова отстала. Дрожали губы.

Но Яков не видел девочку и ее горе. Думаю, что он не видел даже меня.

Считалось, что он меня любит.

«Коля! Слава! Рустам! Паша!» – долго звал он меня именами других правнуков. Он не мог запомнить моего имени. Оно выскальзывало из его памяти и плыло серой рыбой. Он смотрел на уплывающее имя и повторял: «Коля. Слава. Рустам».

Меня назвали в честь него. Яковом. Чтобы позвать меня, ему было достаточно повторить собственное имя.

Игорь! Паша! Азизка!

Я подходил.

Он облегченно улыбался пустым ртом.

Мы шли гулять. Яков с Яковом. Мужчина с мужчиной. Русский с русским – по подогретой, как вчерашний ужин, ранней улице.

Мы шли так медленно, что нас перегоняло даже солнце. Когда мы доходили до конца улицы, был уже закат. Небо горело, сознание покрывалось пленкой страха. К счастью, конец улицы был моим домом. Нам мыли руки и запускали за огромный стол, ужинать.

Но девочка не могла нас обогнать. Яков ее вообще не видел. Когда я рассказал ему о ней, он только спросил: «Внучка?» Люди делились для него на внуков-правнуков и всё остальное, несущественное для него человечество.

На то чтобы понять, что жизнь уходит, – уходит целая жизнь. Яков стучит указательным пальцем по клеенке и диктует свое прошлое.

Он может умереть каждую секунду. Но вместо этого продолжает вспоминать.

Закрываю глаза и вижу, как в церкви съеживаются свечи, потом седые женщины выдергивают комочки из золотых гнезд и бросают в ведра.

Я открываю глаза и снова вижу Якова и его стучащий палец с темным ногтем.

…Сестра, она, конечно, ждала и справки о муже всё пыталась. А что пытаться, кругом поезда не ходят. Блокаду сняли, а толку. Блокаду Туркестана. А толку нет. А тут она со своим мужем и мокрым платком. На нее, кстати, как на одинокую, сразу нашлись кандидаты. Из своих же, железнодорожных. Но сестра себя держала и, если что, могла кулаком объясниться. Я ей тоже помогал: одного кандидата, который перед ней всё крутился, чуть не пришиб. Он потом со мной долго не здоровался. (Смеется.)

А я уже тогда жил отдельно, вечером на гармошке. Были тогда в моде гармошки, девки их любили и гармонисту фору давали, мы и старались.

(Разводит руками и шевелит пальцами.)

Работал в Бородинских. Паровозы красил. Красные звезды через трафаретку. День звезды трафаретил, вечером отдых и гармошка.

Ты скажи мне, гармоника-а. Где подруга моя. Где моя сероглазынька. Не помнишь дальше? Где моя серогла-а-азынька.

(Кашель.)

Молодость. Самое любопытное время биографии. Хотя сифилиса было, с фронтов сифилис вагонами везли. А я… ничего. Средство одно знал. Съешь – и как рукой. И давай дальше с гармошкой.

А тут вечером прихожу, гармошку шмяк и сапог с ноги пытаюсь. Гляжу, в темноте моя сестра родная. Она ведь на той же улице. Сидит и на меня неясно так глядит.

Поздоровались. Сидим, молчим, керосин зазря в лампе тратим. Она молчит, я тем боле. Раз пришла, сама пусть первая и докладывает.

Она и начала. «Я пришла, Яков, чтобы ты меня снасильничал».

«Что?» Я аж подпрыгнул.