Глобус 1976

Пушистый шарик покачивался, дрожал хвостик. Потом я услышал как бы легкий вздох и стук мяг-

кий. .. Синица лежала на полу и не шевелилась уже. Я ее поднял, невесомую и бесплотную; одни ко-

сточки были под перьями, тонкие косточки, как спички.

— Ну почему, почему?! — кричала Тошка, притопывая ногой.

Откуда я знал — почему.

— Наверное, поздно узнала про нашу кормушку, — сказал я.

Тошка теперь пересчитывала синиц. Если приглядеться, то они совершенно разные — и воробьи, и

синицы, и поползни. У каждого свое выражение и свой характер. Они непохожие, как люди. И, может

быть, как раз думают, что все люди — на одно лицо. Впрочем, нет, не думают. Они тоже разбираются.

Были у Тошки две самые любимые синички-гаички. Они до того малы, что кажутся ненастоящими.

Просто пушистые пуговки. Сознавая свою малость, они никогда не дерутся, не нахальничают. Они не

могут быть победителями. Наверное, Тошка и любила их из-за этого.

Гаичкам Тошка привозила кусочек сливочного масла. И до чего же хорошо было смотреть, как

Тошка их кормит, — самый маленький человек в доме и самые маленькие пичуги. А радость у них

общая...

Наконец дни посветлели, чуть потеплело. И тогда вокруг нашего деревянного дома засвистело,

зажурчало, затенькало. Песни на земле, на кустах, на яблонях, на вершинах сосен — казалось, весь

воздух звенит и поет. Соседи мои удивлялись: почему птичье пение только на одном краю деревни? А

мы с Тошкой только перемигивались.

Две наши гаички поселились в дуплянке напротив крыльца. Таскали клочки собачьей шерсти,

травинки. Потом все реже и реже прилетали кормиться: некогда, надо сидеть в гнезде. Ну, что ж, вот и

у них, у малых и беззащитных, будут птенцы. Сами выжили и детей вырастят.

— Есть на свете справедливость! — говорил я Тошке.

Мы не ждали беды. А она пришла, совсем неожиданно — однажды мы увидели белку, быстро уди-

равшую от дуплянки. А внизу, под деревом, валялась тонюсенькая яичная скорлупа.

Тошка, конечно, заплакала. Я попробовал ей объяснить, что так бывает. Белки хоть и маленькие, но

хищницы. Если доберутся до птичьего гнезда, то разорят. Ничего не поделаешь, так уж на свете

устроено. И мы с Тошкой тоже виноваты, надо было исхитриться и как-то защитить дуплянку.

— В другой раз этого не будет, — сказал я. — Обещаю. А синички твои новое гнездо совьют. И

все-таки выведут птенцов, слышишь?

Но Тошка ревела взахлеб. Не желала она признавать, что жизнь так устроена. Не соглашалась она

с этим мириться, и не радовали ее мои обещания.

А я думал, поглядывая на нее, что вот так, незаметно для нас, взрослых, маленький человечек Тош-

ка, Тося, Антонина становится человеком. Мы не очень старались ее воспитывать. А она все-таки

взяла то доброе, что находила в окружающих людях, и что-то главное поняла без наставлений. И

сейчас она требует от окружающего мира больше, нежели мы требуем.

И еще я подумал, что Тошкины слезы — это лишь начало больших человеческих забот и тревог.

Она об этом еще не знает.

Петр Сигунов

И РАЗ.. И ДВА..

Мы поднялись наутро, как обычно, с робкими, дремотно-алыми лучами солнца. Лишь непробудный

соня Саша Валынов не обратил ни малейшего внимания на призывный малиновый звон медной кастрюли

— условный сигнал кашевара «Подъем!» А когда мы стали будить его хором, он обозвал всех полуночны-

ми ведьмами и забился в самую глубину спального мешка, откуда невозможно было вытащить его даже за

волосы.

Я позвал на помощь Рыжова. Мы бережно положили на руки черную парусиновую колыбель-куколку, в

которой, как личинка бабочки, почивал «младенец», и, стараясь не спотыкаться, осторожно понесли

сверток к реке. Румяный белобрысый «мальчонка», закутанный точно в пеленки, тонюсенько, журчливо

посапывал во сне.

Взобравшись на валун, стоящий у глубокой заводи, мы вытряхнули неженку прямо в ледяную колы-

бель.

Валынов, не успев даже охнуть и дрыгнуть ногами, столбиком пошел ко дну.

Мы ждали, что, всплыв, Саша обязательно начнет ругаться, а он замотал смешливо головой, фыркнул

по-моржиному, причем струистые брызги полетели сразу из ноздрей и изо рта, перемахнул саженками

через весь Тынеп, нырнул раз пять селезнем и, повернув к нам, бодро, миролюбиво вылез на берег.

— Теперь непременно каждое утро буду купаться, — улыбнулся он. — Надо закалять волю, пора стать

мужчиной. (Саше недавно исполнилось восемнадцать.)

После завтрака я велел Саше собираться в маршрут. — В настоящий геологический маршрут?! —

Юноша встрепенулся. — Вот здорово!

Он вскинул на плечо мелкокалиберную винтовку, набил карманы патронами, сбоку повесил охотничий

топорик, на грудь — бинокль, за голенище кирзового сапога сунул остро наточенный кинжал в чехле.

Рабочие, глядя на него, тихонько посмеивались.

— Готов, товарищ начальник! Лицо Саши горело в предвкушении необычных приключений. Первый

маршрут!

— А накомарник?

— Я оставил его. Решил привыкать к комарам.

— Ну, хорошо, смотри, потом не скули.

Сперва мы пошли по заиленной пологой пойме. Среди зеленеющей травы и желтого песка кое-где глян-

цевито поблескивали высыхающие лужи, оставшиеся после весеннего половодья.