Глубинка

— Расейский я, ребятки, вот какое дело, а время подходит, тянет к родному погосту. Приду, поклонюсь дедам-прадедам, отцу с матерью и спокойно рядышком лягу. Землица у нас там мягонькая, родичами сдобренная, ладненько мне станет.

Дед отвернулся от портрета, заметил, как поскучнели от его слов ребята.

— Эге! А вы чего носы повесили? Ну-ка на флаг — смирно! — Дед притопнул ногой в обрезном сапоге, вскинул бороду. — Так смотреть!.. Ваша смертка далеко, как в перевернутом бинокле, даже совсем не видать еще, а потому — гляди веселей!..

До времени, когда можно будет подкапывать картошку, дни считали по пальцам. Ульяна Григорьевна через утро подшевеливала куст-другой — как там, не пора ли? Но клубни были в горошину, над зеленой кипенью ботвы только-только начали зажигаться фиолетовые огоньки цветенья.

Все скудные запасы были подобраны, люди сидели на хлебе и воде, начали пухнуть с голода, участились похороны.

В заводской теплице теперь справлялся Чи Фу с девчонками, а Осип Иванович с Удодовым промышляли на заамурских озерах. Уехали они недавно, поэтому никому не было известно, как там у них дела рыбацкие, скоро ли поддержат рыбешкой, как зимой поддерживали мясом? Между тем из теплицы в столовую начали поступать первые огурцы, репчатый лук. Зелень эта по-прежнему сдерживала цингу, не давала ей особенно распространиться.

Неля совсем редко появлялась дома. Иногда прибежит после дежурства, расскажет свои новости, подберет чужие, похватает чего найдет пожевать — и снова пропадает в городе несколько дней.

Как-то в затхлый, безветренный и душный вечер, когда после долгого бездождья листья на тополях по-скручивались, тронешь — звенят жестяным веночным звоном, а из-под ног пыхала серая пыль, в избу вбежала Неля, переполошила криком:

— Мамочка, ты погляди-и!

Она схватила Ульяну Григорьевну и потащила к окну. Возле сараюшек, под пыльной черемухой, стояли девочка с мальчиком лет по семи. Они обламывали молодые веточки и жевали мягкие концы.

— Я думала — они забавляются, а они… едя-а-ат! — ревела Неля.

Ульяна Григорьевна хмуро смотрела в окно, губы ее шевелились, будто она помогала тем, у сараюшки, жевать черемуховые прутья. Что она думала, что ей напомнило это зрелище? Может быть, тот далекий и такой близкий тридцать третий, когда вот таких же своих двоих детишек спрятала в немилостливую землю. Она тогда много требовала жертв, земля.

Она отвернулась от окна и ушла на кухню. Там достала хлеб, долго прицеливалась ножом, царапая горбушку, потом решительно отрезала половинку.

— Отнеси им, дочка. Домой уж не веди. Ничего больше у нас нет. — Перекрестила хлеб, подала Неле. — Мы уж чо, как-нибудь. Да не стой, иди, а то уйдут.

Неля выбежала из дома. Детишки недоверчиво смотрели на протянутый им хлеб и, словно ожидая взбучки за ломку черемухи, прятали за спину прутики.

— Возьмите, — упрашивала Неля.

Но дети даже отступили от нее. Они исподлобья глядели на Нелю темными провалами, на дне которых настороженными зверьками притаились глаза.

— Это же хлеб, хлеб!! — тормошила она детишек.

Слезы ли Нелины растопили недоверие, но упали на землю прутики. Брат и сестра взяли горбушку. Они не разломили ее. Придерживая одной рукой, отщипывали кусочки, клали в сведенный оскоминой рот и жевали медленно, будто все еще опасаясь подвоха, и трудно сглатывали, вытягивали шеи по-цыплячьи.

Приковыляла на больных ногах Мунгалиха, соседка Костроминых, принесла под фартуком банку молока.

— Запивайте, не то задавит, — приговаривала она, поднося банку то брату, то сестренке.

Ребятишки ели хлеб, пили молоко, и все молча. Успеть бы насытиться, поверить, что не во сне им привиделось такое. А что они спят, было похоже: жуют с закрытыми глазами, лишь на миг приоткроют, чтобы угодить губами в край банки, и снова накатывают на глаза прозрачные веки.

— Много их чей-то по поселку стало, — шептала Мунгалиха. — И вчера, и третёводни ходили собирали их с милиционером. Эти из дома какова разбежались, ли че ли? Ты их, девонька, в контору сведи. Туда их всех табунят.

Мунгалиха сунула пустую банку к животу под фартук, левой рукой побросала короткие крестики на широкое, с растерянными глазами лицо и похромала к избе, соря скороговоркой:

— Господи, помилуй нас, господи, помилуй…

В конторе спичфабрики Неле указали на красный уголок. В нем, листая журналы, сидели за красным столом несколько малолеток. Было душно, и окна распахнули. Ленивый ветерок шевелил занавесками, доносился отлаженный фабричный гул. Ребятишки-старожилы без лишнего любопытства встретили новеньких. Видно было — не знакомы, из разных мест. Тут же, рядом с гипсовым бюстом Ленина, сидел поселковый милиционер. Он встал, увидев новеньких, одернул гимнастерку.

— Откуда, орлята, чьи?

Неля открыла было рот, но участковый строго передернул бровями, мол, помолчи, сами должны сказать.

— Ну же, ну, — подбадривал он, теребя мальчишкину лохматую голову. — Рассказывай давай, ты же мужик. Или язык проглотил? Эй, орёлики! Дайте ему взаймы говорилку.

Разулыбались «орёлики». Улыбнулись и новенькие, сморщили кожу на усохших личиках.