Глубинка

— Из Зеи мы, Громовы. Я — Вовка, а она — Любка. — Мальчик потыкал в сестренку пальцем.

— Правильно! — весело подтвердил участковый. — Я вас знаю, сам зейский. Так что, считайте, мы почти родня.

— Ну да-а, — не поверил мальчишка. — У нас бабушка родня. Папка воевает, а мамка померла.

Мальчонка насупился, замолчал. Любка, она была чуть постарше, задрала платьице, заставила братишку сморкнуться в подол, утерла ему слезы.

— Нас бабушка в Комсомольск к дяде повезла, да на пристани заболела. Узнавать нас перестала. Кричит: «Кышь, кышь, рогатые!» Мы убежали, а ее машина увезла, — проговорила девочка и устремила взгляд в стену, будто сквозь нее увидела тот недобрый день, пристань, чужих людей, увозящих последнего родного человека.

— Ясненько. — Милиционер притянул к себе детишек: — Вот сегодня все вместе поедем в хороший дом. Будем жить в нем — поживать и отца дожидать. Отмоют вас, оденут, а война кончится — пожалуйста, в Зею, к отцу. Верно?

Вовка с Любкой радостно кивнули. Дверь отворилась, и в красный уголок зашел парторг Александр Павлович, оглядел всех, спросил у Нели:

— Ты привела? Спасибо. — Он нагнулся к ребятишкам, одной рукой обнял их за плечи. Пустой рукав выскользнул из-под ремня, печально мотнулся у пола.

— Покормить их надо, а потом в горсовет. Скоро полуторка придет. — Парторг выпрямился, ловко подхватил рукав, сунул под ремень. — Сбегай с запиской в столовую, Иван.

— Они хлеба с молоком поели. — Неля присела перед детишками на корточки. — До свиданья, Громовы. Мне на работу, а то бы проводила. Не хныкать. Октябрята не плачут.

Она вышла из конторы. У крыльца стояла полуторка. Из кузова Илларион Трясейкин подавал шоферу мятые жестяные коробки с кинолентами. В последнее время Илька работал завклубом и киномехаником, совсем перебрался жить в поселок. Видимо, из редакции уволился или что другое произошло, но в городе показывался редко, только за новой кинокартиной.

— А-а, товарищ Костромина, — игриво встретил он появление Нели. — Редко стали видеться. Все нам некогда, все мы спешим. Совсем стала горожанкой.

Неля сошла с крыльца. Трясейкин сиганул с полуторки, загородил дорогу.

— Поздороваемся, что ли? — он отряхнул руки, изогнул костлявую спину, рыбкой выставил перед собою длинную ладонь. Неля мазнула по ней своей и хотела убрать, но Илька успел сцапать ее за пальцы. Держал крепко, мял их в потной ладошке, старался заглянуть в глаза. Неля отворачивалась, легонько тянула назад свою руку.

— Да пусти же.

— Стой, попалась, птичка, стой, не уйдешь из сети! — в нос пропел Илька. — Все пасешь мою Катюшу? Оберегаешь?.. Поздно, цыпочка.

— Ты уверен? — Неля выдернула руку, помахала, подсушивая. — Другому Катя отдана и будет век ему верна. До свиданьица!

Трясейкин глядел ей вслед, посмеивался.

Небо смилостивилось, и в ночь полил хороший дождь. Он шел и весь следующий день. После него картошка подросла быстро, и ее начали подкапывать. Ожили люди. В это самое время из поселка исчез деда Гоша. Когда Котька пришел к нему, комнатка была пуста, только под столом в углу лежали грудкой спичечные пакеты. Исчезло с койки дедово солдатское одеяло, зеленый, окованный белой жестью сундучок и фотография молодого военмора.

«А я скоро пойду, я сухонький, меня легким бризом понесет», — вспомнил Котька слова деда и представил, как тащится старичок по длинной дороге один-одинешенек с сундучком, с портретом под мышкой и каждому встречному показывает себя молодого и бравого.

Дома Котьку ждала радостная весть: приехал отец. Котька и есть не стал, побежал на берег.

Осип Иванович с Дымокуром приплыли на большой лодке с круто загнутым носом и такой же кормой. Эти лодки, похожие на пиро́ги, называли румынками. Они хорошо держались на воде, не боялись больших валов.

Отец встретил Котьку сдержанно, по-мужски, чуть приобняв. Не хотел при Удодове проявлять особых чувств, понимал — больно глядеть Филиппу Семеновичу на их встречу. Ванька как исчез, так ни разу и не написал ему, а Любава жила у сестры, далеко. Котька поздоровался с Филиппом Семеновичем. Удодов как равному подал ему руку. Разговаривать пока было не время: рыбаки сдавали рыбу прямо тут, на берегу. Из лодки выкатили четыре бочки, выгрузили тяжелый мешок, чем набитый — неизвестно. Завпищеблоком Бондин был тут, чертил карандашом в блокноте.

— В бочках караси, — объяснял Осип Иванович. — Чуток присоленные. На все годятся, даже уху можно варить. Центнеров шесть или поболе. Это на глаз.

— Взвесим. На этот счет не сомневайтесь, ни чешуинки не пройдет без веса. — Бондин нагнулся над крапивным мешком, задергал ноздрями. — Никак, копчение?

— Немножко подкоптили, — кивнул Осип Иванович. — Филипп по этой части мастер. Надо по семьям распределить, по ребятишкам.

— Это уж мы обязательно! — Бондин вырвал из блокнота листок, отдал рыбакам. — Долго не задерживайтесь, мужики. Сутки дома — и хватит. За дело, за дело. Вы большую помощь оказываете людям и продолжайте в том же порядке. Ваши заслуги учтем, понимаете?