Глубинка

Рыбаки закивали. Показалась телега. Ее тянула удодовская кобылка. Колеса вязли в песке, возчик — губастый, придурковатый парень — махал кнутом, дергал вожжами, орал дуром на всю-реку. Удодов пошел навстречу, столкнул возчика с телеги, взял лошадку под уздцы и, ласково приговаривая, привел к лодке.

— Уж вы поберегли бы кобылку, — укоризненно обратился он к Бондину. — Чо охламону всякому доверяете? Такие мигом уездят, а потом куда ее, на мясо? Так и мяса на ей нету. А нам она еще послужит зимой.

— Возчика сменим, — пообещал Бондин и погрозил парню кулаком.

Вчетвером закатили в телегу пару бочек, положили мешок с балыками. Бондин уехал с первым рейсом, чтобы не оставлять копченую рыбу без догляда. Старики сидели на борту лодки, покуривали, ждали возвращения телеги. Котька от нечего делать вычерпывал воду из румынки, потом сел в лодку, привалился спиной к высокому гнутому носу, поглядывал на взвоз, не покажется ли лошадка. И вдруг увидел мать. Она шла по самому краю яра, направляясь к спуску. Шла медленно, вся темная на ясном фоне неба.

— Мамка идет, — спрыгнув на берег, сказал Котька.

— Верно, — вглядевшись, подтвердил отец. — Ждала, ждала вот и не вытерпела. На обед звать идет.

Мать спускалась по взвозу прямая, в белом горошистом платочке, одну руку держала на груди, будто не давала выскочить сердцу, другою водила перед собой как что-то ощупывала. Осип Иванович поднялся, стоял, выгорбив спину, настороженно глядя на идущую к мим Ульяну Григорьевну, и вдруг простонал.

— Ты че, Оха, че? — испуганно спросил Филипп Семенович, вскочил, скособочился на укороченную ногу.

Ульяна Григорьевна ступила на берег и не пошла к лодке; мягко осела на колени и ткнулась головой в песок.

— Ма-а-ать! — охнул Осип Иванович и побежал к ней. Котька бросился следом, за ним тяжело топал Удодов.

Отец примостил голову Ульяны Григорьевны на своих коленях, растерянно взглянул на Котьку.

— Воды, сынка! — шевельнул он побледневшими губами. Котька бросился было к лодке за баночкой, но навстречу хромал Удодов, нес в своем картузе воду, расплескивал, оставляя на песке темные нашлепки.

От воды Ульяна Григорьевна пришла в себя, но ничего сказать не могла: лицо одеревенело, губы перекосило, и они не шевелились, хотя по глазам было видно — силится что-то сказать. Котька смотрел в ее напряженные глаза и не мог ни сдвинуться с места, ни закричать: мать, так много перенесшая в жизни, но всегда казавшаяся несокрушимой, лежала на песке, раскинув непослушное тело, и в эту неподвижность, в сломленность ее не хотелось верить.

— Филипп, — простонал отец. — Фельдшера надо! Сынка-а, беги-и!

Только теперь Котька почувствовал, что может двигать ногами. Он бросился вверх по взвозу. На яру ему встретилась телега. Бондин что-то крикнул, но Котька только отмахнулся.

Когда он с фельдшером спешил назад, Ульяну Григорьевну на телеге везли в амбулаторию отец с Удодовым; Бондин остался у бочек, а парень-возчик шел позади телеги мрачный, что-то уяснив поврежденной своей головой. Фельдшер только взглянул на мать и распорядился срочно везти в город. Сделал Ульяне Григорьевне укол, примостился на телеге сбоку. Удодов притащил охапку соломы и одеяло, уложили, укутали мать, чтоб не так было тряско, и отец с фельдшером покатили из поселка.

Пока мать снаряжали в дорогу, телегу обступили старухи. Как водится, пошли шепотки, вздохи.

Когда телега тронулась, к толпе сзади подошел почтальон Гладомор в черной тужурке, с сумкой на боку. Он снял шляпу и так стоял, прижав ее к груди, глядя вслед телеге. Удодов обнял Котьку за плечи, встряхнул и почти насильно повел к дому.

На крыльце сидела Капа. Увидев Котьку, она уронила голову на руки, плечи ее задергались. Он постоял над ней и пошел в дом, догадываясь, что ждет его, и не ошибся. На пороге кухни лежал бланк похоронки.

Он поднял листок, стал читать, зная наперед, что в нем сказано: приходилось держать в руках эти листки. Но то были чужие, и фамилии в них были проставлены тоже чужие, а этот их, Костроминых, и извещает не кого-нибудь, а тех, кому она адресована, — погиб Константин Костромин, командир танка, лейтенант. Пал смертью храбрых. И деревня, где похоронен, названа — Михайловка. Много их, видать, Михайловок по России. Даже здесь, за рекой, есть такая. Но не местная, заречная, а та — далекая, неведомая Михайловка будет саднить в сердце, притягивать к себе думы.

Тихо, будто в доме на столе лежит прибранный покойник, вошел с фуражкой в руке Дымокур. Он взял у Котьки похоронку, осмотрелся, куда бы ее положить, оторвал от календаря листочек, сложил его вместе с похоронкой и сунул под наполовину убывшую кипу отрывного календаря.

— Сядь-ка, — строго пригласил он и опустился на табурет под картой с давно не передвигаемыми флажками.

Котька покорно приткнулся у стола на лавку, ждал, что скажет Филипп Семенович, как распорядится в беде. Удодов долго сворачивал цигарку, долго складывал длинный кисет, надежно прятал его в карман и все молчал. Только покурив и отбросив окурок к печке, он фуражкой разогнал дым, чтобы получше видеть Котьку, заговорил: