Глубынь-городок. Заноза

Странен полумрак пустого зрительного зала среди бела дня. Торжественно блистающие кулисы сейчас

безобразно подняты друг над другом, обнажена сцена, пахнущая пылью. Но есть что-то и беспомошно-

трогательное в нефальшивой величине театра, отдыхающего среди погашенных ламп, в мертвой громаде

люстры, прилепившейся у потолка. Косые лучи света из приоткрытой двери не достигают ни одного

хрустального шарика на ней, ни один блуждающий огонек не загорится в длинных, похожих на слезы, граненых

подвесках боковых бра.

Еще явственнее превращение служебных помещений. Оставаясь огромными, со множеством коридоров,

они теряют вдруг свой засушенный и деловой вид. На их ковровых дорожках поселяются чуткие шорохи.

Сторожа всю ночь храпят по-домашнему в обширных вестибюлях; приходящие рано уборщицы метут

кабинеты, набрав в рот воду и брызгая ею во все стороны.

Дома, крыши, стены, потолки не могут сами по себе выражать ничего иного, как только готовность дать

человеку кров. Для этого они и были созданы, проделав длинный путь усовершенствования от шалаша до

высотных зданий. В любой каменной или бревенчатой кладке заложена эта доброжелательная охранительная

мощь, словно ладонь, прикрывающая на ветру огонек спички.

Павел обвел взглядом стены. Они были светлы, только в самых дальних углах скапливалась паутина

сумерек. Пятна заката широкими квадратами лежали на полу. Одна щека Синекаева тоже была обагрена светом.

В словах, которые он прочел сейчас вслух, не заключалось ничего противоестественного: так было, так бывает,

так будет между людьми. Однако, не пряча в себе ничего тайного, любовь не может быть и вполне явной.

Попадая в чужие руки, она становится уже не любовью, а чем-то совсем другим. Павел с ужасом чувствовал,

что срывающиеся с губ Синекаева слова приобретали иной смысл, словно их опускали в кислоту: они изменяли

свою окраску! Само их значение переставало быть бесспорным. Оно получало множество толкований;

вырванная из сферы отношений двух людей, любовь превращалась в глумление, в нечто чудовищное,

невообразимое… Все в нем заметалось. Ему хотелось крикнуть: “Довольно!” Он вытер со лба испарину.

— Это не так, — громко сказал он.

Первый удар проходил. Павла охватывало возмущение.

Синекаев, не глядя на него, нажал кнопку. Вошла Черемухина. У нее был расстроенный и больной вид.

Глядя перед собой, она повторяла все, что знала: то, что Ильяшева неоднократно ночевала у Теплова и как они

сожительствовали в избе в Старом Конякине.

Слова ее осуждали, а обездоленное сердце сжималось в горестный комок. Она ужасалась. Неужели

нельзя пройти по жизни прямо и честно, исполняя только свой долг?! Неужели нельзя обойтись без этих бурь,

которые подстерегают людей и хлещут изнутри? Понемногу она обрела уверенность в собственном голосе.

Синекаев слушал ее спокойно, Павел — почти с ненавистью.

— Ну вот, — сказал Синекаев, когда она кончила. — К сожалению, это факты. — Он снял очки, которые

изредка надевал при чтении, и посмотрел на Павла.

Павел лихорадочно и резко выбросил вперед руку, словно отметая его слова. Он не станет отрицать.

Пусть так. Но личная жизнь человека — это его жизнь, его! Вся, как она есть, с большим и маленьким миром. С

чувствами и поступками. Почему надо бояться из какого-то странного (“не нахожу другого слова!”) пуританства

своих собственных чувств и вытекающих из них поступков? Неужели люди должны разучиться

самоотверженно любить? Ведь иные читают тургеневские повести с жадным и виноватым видом: “Тоже, чем

занимались! Влюбился — и едет за нею на край света. Попробовал бы теперь, если отпуск не подошел”. И

вдруг вырывается: “Счастливые!”, как будто мы в этом — нищие. Я убежден, что социализм внутреннего,

душевного мира каждого из нас так же важен, как и социализм мира внешнего. Человек не сумма свойств: будто

если отдаст в одну сторону, то не хватит в другую? Нет. Он отдает столько, сколько с него спрашивают. И еще во

сто раз больше, когда ото надо. Но если он убивает в себе любовь — он слепнет на кусок души. Если же

приходит к ней, — пусть в ссадинах! — он делается богаче, окрыленное. Он во сто раз больше отдаст обществу!

Коммунист, который сохраняет семью только во имя ложно понятого принципа, живет с нелюбимой, лжет и ей и

детям каждым словом и боится: вдруг в организации его не поймут или внешние обстоятельства сложатся

против него, который струсит всего этого и отречется от самого себя, от своей внутренней правды, — дурной

коммунист. Он не достоин этого слова. Малодушный не может быть коммунистом. Лицемер — тем более.

Коммунист — это прежде всего человек со смелой совестью.

Синекаев и Черемухина терпеливо слушали. Когда он остановился, задыхаясь, они переглянулись.

Яркие квадраты на полу успели потухнуть, но розовое небо плотно стояло у стекол. Так же догорал на

фоне зари, как вечернее облако, и лоб Павла. Возбуждение его понемногу улеглось.