Глубынь-городок. Заноза

После минутного молчания он продолжал подобревшим, почти домашним тоном (разговор утомил его):

— Пойми меня правильно. Я не осуждаю твоих чувств. Но ведь надо быть самостоятельным человеком в

конце концов! Нельзя так поддаваться. У тебя есть жена, я ее видел.

Павел поднял на миг взгляд с легким проблеском удивления. И опять понурился.

— Может быть, она действительно тяжелый крест. Но в том, что она такая, повинен ты тоже, ты не

имеешь права теперь от нее отчураться. Наконец, у вас сын. Существует твой прямой долг перед ними.

Понимаешь, долг! Эго важнее всего. Иди и поразмысли сам, прежде чем мы будем принимать какие-нибудь

решения.

Павел поднялся. Он вышел бесконечно утомленным. Он видел еще перед собою глаза Кирилла

Андреевича; глаза, которые не желали ему зла, в меру сокрушались, в меру укоряли. Казалось даже, что

Синекаев из последних сил сдерживает снежный ком, нависший над головой Павла и вот-вот готовый покрыть с

головы до ног.

Жизнь рассыпалась под руками Павла, разламывалась на тысячу кусков, и все они не имели между собой

связи!

Вот сын, Виталик. Он помнит его от первых дней жизни и даже еще раньше, когда таинственно и упорно

шевелился живот матери, поднявшийся бугорком будущей жизни. А вот первые погремушки на веревочке, и

беззубая улыбка с непонимающими глазами, и первый раз “па-па”… Ах, Виталик, Виталик, чем же я виноват

перед тобой?!

Потом он брал наудачу другой клочок жизни — историю со сноваздоровским скотом. И слышал гневные,

растерянные, обращенные к нему слова Сбруянова: “Покрывать?! Обманывать?! Сено под бок Шашко стелить,

чтобы не ушибся? Значит, одни работают на народ, а другие на рекорд?”

“Глеб, хороший ты парень, но что я теперь могу сделать? Все будет уже без меня”.

Он скрипел зубами от стыда, в тоске ерзал головой по подушке. И вдруг затихал, словно вставили в глаза

по спичке, смотрел на лунный свет, который заливал комнату, как река в половодье. “Счастливый ты парень,

Глеб…”

Опять все ломалось под ногами, как непрочный ледок, и он шел под воду, на самое дно лунного света.

Сам не зная, что говорит, шептал в бессонную ночь слова признаний, захлебывался своим горьким счастьем:

любить, желать, тосковать.

Жизнь распадалась на две половины. Здесь блещут под луной травы, дышит земля, утомленная

солнечным днем, здесь мы можем идти, взявшись за руки. А там унылая и однообразная темнота, колдобины и

мочажины, куда оступаешься, набирая в сапоги ржавую воду… Так неужели нельзя идти рядом и быть во всем

правыми, не шарахаясь от теней?! Никому не причиняя боли? Значит, нельзя.

Но какими гвоздями ни прибивай себя к супружеской кровати, обездоленная душа будет за тысячи верст

от твоей подушки, и не посадишь ты ее на цепь, не застыдишь “правильными” словами! Только лицемером,

только погубителем собственной жизни будешь ты стоять перед ней или воровато, стыдясь, заглядывать в чужие

окна, чужие глаза.

— Что ж, иные, конечно, могут жить на два сердца, на две постели.

Новая картина прошла перед его глазами.

Землю пригрело солнцем, недавние снега напитали влагой, и вот показались первые ростки. Но их стали

старательно затаптывать, утюжить канонами, в которые с библейских времен никогда не укладывалась

полностью жизнь. Земля же стонала в отчаянии, пыталась отвернуться, а потом лежала в тупом изнеможении,

вытоптанная и бесплодная, утрамбованная подошвами, не дающая больше ни хлеба, ни цветов.

Ах, он продолжает фантазировать! Речь идет совсем не об этом.

Если он потеряет Сердоболь, все эти бессонные ночи и бурлящие дни, все то, чем так полна теперь его

жизнь, — а любовь только помогала ему шире раскрыть себя, она не заменяла весь мир, она освещала его! —

если он будет лишен всего этого и останется один со своей любовью, может статься, она тоже погаснет, как

светлячок на руке. “Потому что мы живем не только для того, чтобы любить друг друга”, — сказала Тамара.

Лунные капли все падали под окном; в час по лунной капле. Тамара… Лариса… Тамара… Лариса… О, да

что же тут делать?!

29

Дни сшибало, как мошкару на огне. Еще календарь не переступил лета, а вечера стали сырыми; утром

земля нехотя разминала суставы. Небо часто мглилось, и, как первые ласточки, начали желтеть пятачками

березовые листья. Уменьшился день, ночи сделались темными и глухими. Еще было тепло, но как-то марно.

Август выкатывал свои прощальные зори.

Тамара ехала в Сердобольский район на три дня; ей было нелегко это устроить. В радиокомитете

случился прорыв — заболел аппендицитом и слег на несколько недель в больницу Ярцев, ушел по

собственному желанию Горелик. Тамара должна была теперь ездить в противоположный конец области. Она

отрабатывала это время на совесть: с первого сентября начинался ее последний институтский год, тогда

придется сидеть больше в городе, постоянно просить послаблений у начальства.