Глубынь-городок. Заноза

перешагнуть тогдашний следневский возраст, но Следнев, не постарев в его памяти, оставался по-прежнему

старшим. Он ждал его с мальчишеским нетерпением.

Очерк все еще лежал перед ним на столе. С нервной торопливостью он принялся за правку. Дойдя до

Тамары Сироты, Павел остановился; фамилия в самом деле звучала уныло и никак не укладывалась в

подзаголовок, а жаль, потому что имя Тамара… И груз всех прошедших послевоенных лет, которые отделяли

его от Следнева, ощутимо лег ему на плечи. Это была целая жизнь; неизвестно, каким он покажется теперь

Константину Матвеевичу. Да и каким стал сам Константин Матвеевич?

Его позвали к редактору. Он ушел, не прикрывая дверь, не очень молодой, начинающий седеть мужчина,

— бывший младший лейтенант Теплов.

В этот поздний час редакция умолкала, жизнь переносилась в типографию. То, что на улице бушует

снегопад, здесь никак не отзывалось: как в глубочайшем трюме, в типографии было тепло, тихо, только стучали

машины.

В маленьком кабинете, отгороженном от наборного цеха фанерной перегородкой с табличкой “Дежурный

редактор”, Павел нашел не только Андрея Петровича, но и Мелехова, который негромко читал стихи, так что

Муза, примостившаяся на валике дивана, вытягивала к нему шею. Андрей Петрович слушал, держа перед собой

кучу гранок. Потом он взял листок, жадно пробежал его еще раз глазами и страдальчески воскликнул:

— Но ведь много, Юра!

— Сокращать не дам, — твердо откинул тот чубатую голову.

Андрей Петрович, не присаживаясь, тут же у края стола склонился над полосой. И все заволновались,

заглядывая ему через плечо: неужели для таких стихов невозможно ужать еще восемь строчек?

Теплов ждал, когда дойдет очередь до него.

Светящийся циферблат засек время появления второй полосы. Дежурный редактор потянулся к коробке

папирос. Предварительно он прикрыл дверь своего фанерного загончика и, покосившись на стандартную

надпись “Курить запрещается”, несколько раз быстро и глубоко затянулся, пуская дым в кулак. Лоб его взмок,

рубашка в бирюзовую полоску потеряла свой великолепный отутюженный вид.

— Попробую свести абзацы, — сказал он Павлу, пробегая глазами очерк. — И, пожалуй, все. На всякий

случай все-таки не уходите.

— Нет, я не уйду.

Когда Павел поднялся к себе, Следнев сидел уже на узком кожаном диване, равнодушно-любопытным

взглядом окидывая комнату.

— Ну, — сказал он, поднимаясь. И они неловко и крепко обнялись.

Бывает, что в разлуке человек ближе, чем вернувшись после этой долгой разлуки, потому что в памяти

мы его храним, как под нафталином, без малейшего изменения, а в живой жизни он возвращается пропахший ее

новыми ветрами, с новыми мыслями, в новых морщинах, и ко всему этому надо заново приноравливаться.

Однако в этом бегучем потоке времени есть и бесконечно новый, всегда возрождающийся интерес к

человеческому существу. Плотная суконная гимнастерка не военного, а гражданского покроя обтягивала сейчас

плечи Константина Матвеевича. Он не начинал еще полнеть, хотя и был старше Павла более чем на десять лет.

На первый взгляд лицо его изменилось очень сильно; может быть, столкнувшись на улице, Павел и не узнал бы

его, но надо было всего несколько минут, чтобы привыкнуть к изменениям и сквозь них разглядеть знакомые,

привычные черты. Над бровями у него стали резче тонкие дуговые морщинки — как бы добавочные брови, — и

от этого лицу особенно удавалось теперь выражение иронии и скептического недоумения.

— Почему не писал? Куда пропал? Ведь пятнадцать лет! — немного придыхая, растерянно, обидчиво

теребил его Павел.

— Почему да почему, — снисходительно, как всегда, протянул, Следнев. — Жизнь — колесо. Спицы не

успеваешь считать. Мало чего было: плохого, хорошего… Видишь, здоров… Ну и все, хватит об этом. А ты,

Павлуша?

— Я живу.

Тот посмотрел на него искоса, с бесцеремонностью старого друга:

— А сдается мне, худовато живешь, лейтенант!

Павел чуть приметно дрогнул.

Следнев зорко поймал это движение.

— Что ты?

Павел смешался:

— Ничего. Просто ты назвал меня так — лейтенант…

— Ну и что? Вспомнил что-нибудь?

Тот низко и молча опустил голову. Потом поднял ее и прямо поглядел в следневские, с прищуркой, глаза:

— Никогда не забываю. Но это не о том, что ты думаешь. — Голос его звучал тихо и отчаянно в то же

самое время. Должно быть, слишком многое стояло за неясными для постороннего словами.

Следнев неслышно свистнул. Резкий телефонный звонок разбил паузу.

— Ты посиди. Я должен спуститься к дежурному редактору. Я недолго.

— Небось не убегу, — задумчиво пообещал Следнев и, когда Павел ушел, уже по-иному, испытующе,

оглядел узкую комнату с незавешенным окном. Сейчас он заметил, что вокруг царил странный порядок —

порядок почти омертвения: графиты карандашей были очинены так остро, что становилось ясно — ими не

писали; на мраморном приборе — ни пятнышка от чернил; блестящее стекло стола лежало холодным ледяным

полем, не замутненное ни дыханием, ни отпечатками пальцев. Нигде, как в самых диких Кара-Кумах, ни следа