Глубынь-городок. Заноза

— Может быть, ты просто не тем в жизни занимаешься, Павел? — осторожно сказал Следнев. — Не та

профессия попалась? Ведь есть же другие возможности, другой выбор…

Павел покачав головой:

— С годами у человека остается все меньше возможностей и все меньше путей, которые ему

предоставляет или, если хочешь, навязывает сама жизнь.

— Чушь городишь! — уже с беспокойством вскричал Следнев. — Что с тобой сталось? Тебе бы сейчас

взвалить на плечи работку выше сил — так только люди проверяются, даже для самих себя. Бросай все, хватит

киснуть, едем со мной. Объект у нас — как целое государство. Что? Страшно ломать привычную жизнь?

Трусишь, малодушничаешь?

— Что тебе сказать, Константин Матвеевич? Наверно, я раньше тебя постарел, а к старости появляется

просто физическая усталость сердца. Нет, не трусость, другое.

— И опять городишь чушь! Жизнь — это собственная активность, от нее не стареют. Стареют только от

забот, от невозможности что-то решить и из чего-то выпутаться. А не бывает таких ошибок, которые…

— Не бывает?

— Нет!

Следнев потер веко. Один глаз у него заплыл кровью, то ли от утомления и бессонной ночи, то ли от

слишком яркого плафона, прикрученного к потолку. Павел поднялся и потушил верхний свет. И в этом его

движении Следнев узнал прежнего Павла больше, чем за весь предыдущий вечер: его ненавязчивую доброту,

временами похожую почти на женскую. Сердце его смягчилось. Он видел, что Павел все время о чем-то упорно

размышлял, и весь разговор шел, как волны, не задевая глубины.

— Что же у тебя было самое главное за эти годы? — совсем другим тоном спросил он.

Павел, казалось только и ожидавший такого вопроса, сейчас смешался.

— Главное? — Он подвигал рукой на столе. — Многое, наверно…

В той нерешительности, с которой он произнес это, была явная недоговоренность. Следнев, который

перед тем достал из кармашка не знакомые еще Павлу очки, мимоходом рассматривая стопку брошюр на столе,

сейчас снял их: взгляд его на мгновение стал близорук и так тепел, так располагающ, обратился к Павлу с таким

мудрым вниманием и поощрением, что тот не выдержал.

— Главное было, — с усилием, потупившись, произнес он, — как говорится, любовь…

И тотчас исподлобья взглянул на него со странным выражением затравленности и готовности

обороняться.

— Что же тут плохого, Павлик? — удивившись его виду, сказал Следнев. — Нормальное дело, брат.

Сначала люди думают, что только в молодости понимают нежные чувства. А потом проходят годы, становишься

старым чертом, как я, и тогда наконец видишь все в настоящем свете и всему узнаешь цену! Любовь —

насущная вещь для человека. Можно прожить без славы, примириться с бедностью, долго сносить

несправедливости, но если обойден в любви, появляется чувство унижения, как будто стоишь с протянутой

рукой.

Павел, как он ни был занят собою, с некоторым изумлением слушал Следнева. Он знал, что Следнев был

женат, но никогда, в самую зеленую фронтовую тоску, тот не вынимал фотографий — даже неизвестно, были ли

они у него: не ждал с нетерпением писем и на глазах у всех, торопясь, торжествуя, не разрывал конвертов. В

нем жила какая-то суровость или черствость, не позволявшая касаться собственной жизни. Двадцатилетнему

Павлу — мальчишке! — невдомек было тогда, чт за этим могло скрываться.

А между тем Следнев был на редкость счастливым и богатым человеком в своей личной жизни.

Наделенный способностью глубоко переживать, он мог и размышлять над своими чувствами. А ведь известно,

что понимать — это значит чувствовать с особой силой.

О любви говорено много. Каждый человек в разные времена своей жизни опять и опять возвращается к

мыслям о ней. Но когда у нас нет любви или она слишком мала, как мелководная речушка, то и дело

обнажающая перекаты, тогда мы склонны быть грубыми; само слово “любовь” произносим, скривив губы. Мы

не говорим “полюбили”, а просто “сошлись”, и это приносит нам мелкое удовлетворение. “Ну, вот вам ваша

любовь, — издеваемся мы тогда, — разве она преобразила мир? Разве сделала кого-нибудь лучше?” И это,

конечно, так: она ничего не сделала, ее просто не было.

Так, в одном доме купили приемник, но ток был настолько слаб, что музыка все время качалась и

исчезала, и день за днем это стало ужасно раздражать владельцев. Они утверждали, что простая радиоточка

гораздо лучше. Они заново полюбили свой черный, засиженный мухами репродуктор, который с треском три

раза в день сообщал им последние известия, а потом немудрящую программу районной самодеятельности. В

остальную же часть суток мир оставался немым. А между тем весь земной шар был опоясан музыкой! Она

рвалась с чьих-то губ, она спрыгивала с клавишей; дирижеры в черных фраках пригоршнями, как семена,

бросали ее в эфир. Она была, но в этом доме ее не слышали и даже не подозревали, что она существует.

Следнев был женат давно. Жену его звали Любовью Евсеевной; в молодости у нее были волосы желтые,