Глубынь-городок. Заноза

Постукивая пальцами по столу, спросил неожиданно:

— А заведующим чайной пойдешь?

Тот степенно сложил руки на коленях.

— Нет, в чайную не пойду. Там еще хуже не угодишь: одному кисло, другому солоно. Спокойнее в лесу

дрова рубить. Такова моя точка зрения.

Ключарев долго и тяжело смотрел на него, как бы разглядывая.

— Ты что же, обижаешься, что требования наших людей растут? Хочешь, чтобы они кислое пиво пили и

молчали? Сырой хлеб покупали и молчали? Плохие фуфайки пошьют, а мы носи? Нет, так не пойдет, товарищ

Захаревич! Ты бы при панской Польше ног не жалел, я знаю, каждый бокал десять раз бы обтер, прежде чем на

стол поставить. А теперь тебе спокойно: Советская власть без работы не оставит. Не хочешь ни за что отвечать,

трусоват стал, товарищ Захаревич! Что ж, и это учтем тебе!..

Несмотря на то, что Антонина жила в районе уже третий год, она редко встречалась с Ключаревым и

теперь, сидя в сторонке, молча приглядывалась к нему. Кроме знакомой ей широкой улыбки, у него была еще,

оказывается, и другая — с прищуркой, холодноватая. Когда он усмехался ею, а глаза взглядывали в упор с

твердым, стальным выражением, человек начинал поеживаться, губы его сами собой смыкались, теряя

последний отсвет шутливости. Тогда и ей почему-то хотелось невольно выпрямиться, чтобы принять удар и не

опускать перед ним глаз…

Она вдруг с удивлением отметила, что сокровенное действие личности Ключарева на людей в том и

заключается, что он умеет пробуждать активные силы, заражать своей страстностью. Человек, стоявший только

что с опущенной головой, вдруг как бы шире открывает глаза, видит дальше, и с губ его срываются горячие

слова:

— То ж можно… то мы зробим, Адрианыч!

Антонина с не погашенной еще настороженностью наблюдала его в этих разговорах с людьми: колких,

резких, стремительных, похожих на кавалерийскую атаку; трудно состязаться и долго не продержишься в

обороне! Они обрывались на полуслове, тогда, когда он видел, что не страх перед начальством, не самолюбивая

обида, а затаенная работа мысли, сомнение в своей правоте зародились в человеке и уже не дадут ему спокойно

уснуть.

Он так и кончал:

— Подумай. Мы строго спросим. Подумай…

И в то же время живость движений сочеталась у него с минутами раздумья, пристального и даже

печального взгляда.

Когда они ненадолго остались одни, Федор Адрианович снова взялся было за трубку, но тотчас опустил

ее.

— Иногда так устаю, — виновато сказал он, — что, кажется, проспал бы восемнадцать часов подряд!

— Хроническое недосыпание, — строго отозвалась Антонина, первый раз взглядывая на него глазами

врача.

Она скупо роняла слова, сидела полуотвернувшись, да и Ключарев подолгу тоже не смотрел в ее сторону.

Только иногда косой мгновенный взгляд спрашивал у нее: “Так? Я ведь прав? Вы согласны со мной?”

Он не заботился о жестах, тоне, но только о внутренней своей правоте и потому был так естественен в

эти короткие секунды немого разговора.

“Каким красивым становится человек в работе!” — неожиданно подумала Антонина.

Но когда пришла маленькая плоскогрудая женщина с исплаканными глазами, перевязанная накрест

ковровом платком, и стала жаловаться на какую-то другую, молодую, Антонина с тягостным чувством, от

которого не могла отделаться, отвернулась к окну, чтоб только не видеть в этот момент Ключарева.

Хмурое, пасмурное небо низко плыло над землей. С островерхих елей, торкавшихся мохнатыми лапами о

подоконник, медленно стекали капли, с каждой иголочки по капле. Сколько она сидит уже здесь, забыв о

времени? Антонина хотела подняться, но остановилась, услышав Ключарева:

— Я поговорю с вашим мужем. Я сделаю все, что смогу…

Голос у него был странно беззвучен, и, когда Антонина обернулась с немым вопросом, он стесненно

промолвил:

— Вот и такие дела приходится решать, Антонина Андреевна!

Она отвела от него взгляд, и ее вдруг охватила глубокая усталость и печаль, словно то, что происходило

сейчас, было почти точным повторением далекого прошлого. Десять лет не малый срок, но, должно быть, новая

кожа, которая затягивает рубец, хранит на себе частицу прежней боли… Антонина все ниже и ниже опускала

голову.

Занятый своими мыслями, Ключарев не заметил этого, поднялся, встал спиной к окну, сказал негромко:

— А у меня тоже иногда руки опускаются…

— Вам нельзя. — Антонина с беспокойством вглядывалась в его лицо.

— Почему же? — спросил он почти грустно.

— Мне пора, Федор Адрианович, — отозвалась Антонина после короткого молчания. — Вы уж сами

дозвонитесь в Лучесы.

Когда она ушла и всадник под брезентовым капюшоном пропал, словно растаял в облачном небе,

Ключарев отошел от окна и тяжело опустился на стул. Этот день показался ему вдруг бесконечным, как целая

жизнь, и вот он уже стоит один на пороге вечера…

Вошла заведующая женотделом. Светлые сухие пряди волос были у нее заброшены за уши с той

нарочитой небрежностью, которой так любят щеголять некоторые женщины.