Глубынь-городок. Заноза

женой Орехова.

Год она ездила за ним по военным дорогам, серьезно, почти свято заботилась об уюте в их временных

жилищах; возила за собой какие-то скатерти, покрывала, фарфоровые трофейные чашки, умела все это

расстелить и расставить за полчаса на случайном столе или на двух составленных рядом ящиках. Ей было все

равно: везде, где бы они ни были, это был их дом. О ней узнал генерал, приехал, посмотрел и тоже, кажется, не

имел духа запретить ей оставаться возле мужа; а несколько молодых двадцатипятилетних лейтенантов и

капитанов всегда ходило вокруг нее с почтительным и влюбленным видом.

И вот однажды, когда стремительное наступление приостановилось где-то возле Шауляя, их часть

расквартировали временно в старинном, с белокаменной колоннадой доме бежавшего барона Роппа. В

двухсветный зал под хрустальную люстру ретивые лейтенанты натащили со всех углов уцелевшую мебель:

розовые пуфики, вольтеровские кресла, кухонные табуретки; общество весело расселось, уставив стол

консервными банками и пайковым хлебом. Уже разлили и выпили по первому разу трофейное вино,

оглушительно чокаясь алюминиевыми кружками, когда вдруг открылась почти неслышно за шумом и песнями

дверь и… никогда не видела Антонина, чтоб лицо полковника Орехова становилось таким пепельно-серым.

Пораженная, она позднее всех обернулась к дверям, не понимая в первую секунду, что же произошло.

В дверях стояла немолодая женщина с бесконечно усталыми, потухшими глазами. На одной руке у нее

висел дорожный узел, за другую держалась девочка в меховой шапке, тоненькая и бледная, как льдинка.

Мальчик лет шестнадцати, на костылях, выступил чуть вперед, словно заслоняя их плечом, и его прямой,

недобрый взгляд, безразлично минуя Антонину, остановился на Орехове.

— Ну вот, Анатолий, я привезла детей, — страшно просто сказала женщина. — Ты не писал весь год,

тебя было нелегко найти, но мне сейчас не до глупой гордости; у меня нет больше сил, понимаешь? Дети, Нина,

Виктор, подойдите к отцу.

Они не шевельнулись. Только мальчик слегка вытянул шею и еще больше подался вперед, всем своим

видом еще раз показывая, что сумеет защитить от любых обид мать и сестру.

Антонина почувствовала вдруг, что все примолкшие офицеры посмотрели, как по команде, на нее и так

же быстро отвернулись. Спустя секунду все в комнате уже смешалось: Ореховой подставляли сразу три стула;

майор — один из самых пожилых здесь — расстегивал на девочке пальто, присев перед ней на корточки. От

неловких, суматошных движений мужчин замигали и зачадили лампы, а Антонина, никому не нужная сейчас,

тихо вышла, ловя ртом воздух. И потом уже по лестницам бежала куда-то все быстрее и быстрее, с отчетливым

ощущением колеблющейся под ногами земли. Утром ее разыскал тот же майор, поднял с чердачного тряпья, на

котором она проплакала ночь, и вывел на, лестницу, неуклюже стукаясь головой о балки и чертыхаясь, чтобы

скрыть свое замешательство. Антонина дрожала от озноба.

— Вот в чем дело, — сказал майор, — оказывается, Орехова не была зарегистрирована с полковником,

хотя и она и дети носят его фамилию. Так что формально женой являешься ты.

Он говорил с ней серьезно, озабоченно, как старший с младшей, без прежней ласковости, но и без гнева,

и она горячо поблагодарила его за это в глубине своего сердца. Ведь ей казалось, что она уж совсем одна в мире,

и вдруг пришел человек, разыскал ее, хочет помочь. Она обтерла глаза, и они спустились, к счастью, никого не

встретив; время еще было очень раннее. А майор все смотрел на нее сбоку ожидающим серьезным взглядом.

В их бывшей спальне постаревший Анатолий Сергеевич вскинулся было ей навстречу, но натолкнулся

глазами на майора и так и остался сидеть у подоконника.

— Тоня! — только и сказал он.

У него был жалкий, растерянный вид. Несколько секунд все трое молчали.

— В конце концов это уладится, — пробормотал Орехов, пытаясь усмехнуться. — Сумасшедшая

женщина, что она может сделать? Ведь мы с тобой зарегистрированы, а по закону я обязан только алименты…

Антонина инстинктивно оглянулась на майора, ища поддержки, встретила его все тот же серьезный,

выжидающий взгляд, быстро подошла к чемодану, порылась, разбрасывая шелковые тряпки, все эти трофейные

ночные рубашки и халатики, достала коричневую книжку паспорта, перелистнула и дрожащими руками

вырвала страничку со штампом загса.

— Вот. Нету печати. Видите? Ничего больше нету!

Потом она снова плакала в какой-то другой комнате на плече майора, а два молодых притихших офицера

затягивали веревками ее вещи.

— Уезжай скорее, Тоня. Уезжай отсюда, — повторял майор. — Ты молодая, у тебя жизнь впереди. Уезжай

и забудь все.

Ее посадили на попутную машину, о чем-то пошептавшись с шоферами, так что ее никто не тревожил

расспросами, и она долго ехала по тыловым дорогам, пересаживаясь на другие попутные машины. Наконец