Глубынь-городок. Заноза

— Я относительно врача Лукашевич. Да, да, Антонины Андреевны, которая только что была у вас. —

Она строго поджала губы. — У меня имеется сигнал: на больничном участке она разводит индивидуальных

пчел, пять ульев. Считаю необходимым довести до вашего сведения.

2

Антонина вернулась в Лучесы в глубоких сумерках. Привычная полесская лошадь шла сама по топкому

лужку, выбирая дорогу. Сильно пахло мокрыми травами: чабером, мятой. Очерет, водокрас, водяные лилии —

все источало свое дыхание, все растворялось в парном воздухе. Избыток влаги не освежал, было душно, тихо.

Антонина сбросила тяжелый капюшон за плечи, и волосы ее, не просыхая, спускались прядями вдоль

щек.

Перед ней все еще стоял взгляд Ключарева. Будто она развернула книгу где-то на середине, прочла

несколько строк и закрыла: “Я ничего не видела!”

“Это меня не касается, — повторяла она, и брови ее сами собой упрямо сдвигались. — Нет, это меня не

касается!”

Она даже стегнула лошадь, словно хотела скорее оставить позади себя и Городок под низкими тучами, и

райком, и устремленные к ней глаза. Без единого слова.

К Ключареву Антонина Андреевна относилась двойственно. Человек недоверчивого, медлительного ума,

где-то в глубине души еще по-детски наивная и романтичная (но романтика эта уходила у нее в замкнутую

любовь к работе, книгам, реже — к людям), она особенно настороженно относилась ко всему кипучему,

смелому, боясь тут неискренности и лицемерия. Первый раз, два года назад, в Лучесах, Ключарев произвел на

нее очень хорошее, сильное впечатление. Приехал, собрал актив и тихо спросил, трогая волосы рукой:

— Как же, товарищи, будем работать дальше?

Но иногда ей казалось, что вся его искренность и душевная теплота рассеиваются бесплодно. Однажды

при ней Пинчук разыскивал Ключарева по телефону.

— Что? Занят? Речь говорит? — и в сторону Антонины с чуть заметной усмешкой: — Речь говорит.

Несмотря на то, что это сказал только Пинчук, Антонина почувствовала себя тогда так, словно обидели

ее самое. Она резко отвернулась. За окном, холодным до синевы, прошел дядька в серых стоптанных сапогах и

выцветшем ватнике. Он нес стопку тетрадей, перевязанных бечевкой. Дул сильный ветер, и вся улица была

устлана улетающими листьями…

“Ах, что мне за дело до их Городка! До их отношений”, — досадливо подумала она тогда и вдруг

осеклась.

У каждого человека есть в жизни свой “старший”. Какими бы взрослыми ни стали мы, этот неизменный

образ бывшего командира, отца или школьного учителя, сопутствует нам в жизни, на него мысленно

равняешься в трудную минуту, перед ним держишь ответ.

В Великих Луках, где родилась и выросла Антонина, кроме официальных лиц, которые, проработав год-

два, переводились в другие места, оставляя по себе худую или добрую память, жил в течение шестидесяти лет

человек, без которого, казалось, нельзя было представить и самого города. Бывший земский врач, Виталий

Никодимович Ляровский, — когда он, худой насмешливый старик, шел по улицам, словно ветер сдергивал

шапки с прохожих. Уже много лет он работал туберкулезником, рентгенологом, но по-старому принимал в

городе все трудные роды, шел ночью к заболевшим детям, когда к нему прибегали растрепанные, плачущие

женщины. Он был первым, кто вернулся после освобождения Великих Лук на груду дымящегося камня и

устроил в подвале городскую амбулаторию. Бои шли рядом, еще даже временного постамента не было на

могиле Матросова, а великолучане уже тянулись по всем дорогам. Неузнаваемы стали родные места: вместо

домов — глубокие ямы, вместо застроенных набережных — просторный луг, и в низких снежных берегах текла

одичавшая речка Ловать. Соседи, земляки, не узнавая города, взволнованно обменивались рукопожатиями.

— Виталий Никодимович? — спрашивали они на третьем слове. — Вернулся? Жив?

— Да, да! Принимает и ходит на вызовы, как всегда.

Антонина была пятилетним ребенком, когда Виталий Никодимович лечил ее от воспаления легких. Раз в

год она приходила на проверку в диспансер, потом подросла, училась на курсах сестер и сдавала ему зачеты,

потом, уже твердо решив, что нет на свете ничего нужнее медицины, собралась уезжать в институт. Старый

доктор за все это время сказал ей не более десятка слов, но она после каждой сессии аккуратно посылала ему

открытки. Уже с назначением в кармане в далекий Глубынь-Городок Антонина опять заехала на родину и

впервые поднялась по крутой прохладной лестнице нового дома.

Виталий Никодимович открыл сам.

— Здравствуйте, доктор, — сказал он, распахивая перед ней дверь и почтительно наклонив голову.

Она просидела в его кабинете — узкой комнате, тесной от книг, — весь вечер, и это было для нее как

второе рождение. Она возвращалась по тихому ночному городу, настоящему городу, с площадями и скверами,

где дощечки-надписи предупреждали прохожих: “Товарищи, здесь посеяна трава, не топчите!” Шла тихо,

счастливая, полная глубочайшей благодарности. Ведь если б не он, этот насмешливый старик с висячими усами,