Глубынь-городок. Заноза

— Нет, нет! — испуганно ответил Павел. — Я уже спускаюсь. Я раньше тебя буду в редакции.

Проснувшаяся Тамара молча собирала волосы на затылке.

И еще прошел он через цепь унижений: слушал под дверью, пока оттопают на лестнице шаги соседей; он не знал, как ее вывести отсюда при свете дня. Тамара же, которая так естественно и доверчиво заснула вечером на его диване, теперь не говорила ни слова. Все, что он делал, было разумно, больше того — необходимо. Но это унижало и оскорбляло. Его даже больше, чем ее. И от этого ей было невыносимо грустно.

Здоровые люди радуются и наслаждаются всем, что хорошо на свете. Их чувство правоты естественно, как дыхание.

Любовь Павла и Тамары все больше приобретала болезненный оттенок.

Лежа рядом, голова к голове, на одной подушке, более близкие, чем многолетние супруги, они черпали уверенность только друг в друге.

Но мысль, что разлука уже стучит в дверь, оледеняла их. Они отчаянно прижимались один к другому. Торопливые поцелуи беспомощно застывали на губах; они чувствовали, что их любовь может насытиться только целой жизнью, а не еще одним часом, еще одним объятием.

— Ты будешь меня помнить и любить потом?

— Всегда. Ты останешься для меня такой, как сейчас. — И ненасытно, отчаянно смотрел в ее глаза, словно хотел руки, губы напитать ощущением ее на всю долгую жизнь.

— Ах, да о чем же мы говорим?! — вдруг вскрикивали они оба со страхом.

Они сидели долго молча, судорожно прижавшись друг к другу, и Тамара, кроме того, что чувствовала тесно и неудобно прильнувшее к ней его тело, думала еще, рассеянно и недоуменно, что все это странно, очень странно… Почему им надо обниматься с таким отчаянием? Они должны просто жить вместе, каждый день. А сейчас похоже, что они какие-то книжные герои и переживают трагедию. Она не понимала: зачем ей эта трагедия? И зачем ему? Она не хотела от него никаких особых чувств, только чтоб он был ее, а она его. Каждый день.

— Почему ты молчишь? — спрашивала Тамара, с беспокойством вглядываясь в выражение его лица.

Тамара терпеливо ждала.

— Как ты привык молчать! — говорила наконец она и с жалостью гладила его черные волосы. — У тебя нет доверия даже ко мне.

— Это не потому.

Сердце его стучало. Какие бои и праздники разыгрываются на этой небольшой площадке! Иногда ведь и счастье становится почти невыносимым. Оно наполняет грудь такой острой болью, словно каждый его луч разрывает мышцы. Наверно, чтобы дать выход этому напряжению, и были придуманы на заре человечества слова и песни.

Но Павел молчал. Он, умевший прочесть лекцию без подготовки, поддержать любой разговор, быть остроумным, саркастическим или добродушным — как ему захочется! — сейчас не мог найти слов. Что с ним происходит? Почему он замкнулся в этом молчании?

— Ты подожди. Я что-нибудь придумаю. Все как-нибудь разрешится.

— У нас мало времени, — тихо отзывалась Тамара. И снова холодное дуновение проходило над ними.

«Откуда во мне этот наступательный тон? — смятенно думала она. — Может быть, это протест против того, чего я еще не знаю в нем? Но оно существует?»

— Все будет хорошо. Я тебе обещаю, — вдруг твердо говорил Павел, словно подслушав ее.

Но одна и та же мысль, то же самое решение представляются совсем по-разному в различной обстановке. То, что рядом с Тамарой казалось ему естественным и единственно возможным, вдруг в райкоме или в редакции, — когда он смотрел на себя чужим взглядом со стороны, любопытствующим и злорадным взглядом сослуживцев, не всегда довольных им, — казалось почти немыслимым, принимало вульгарный оттенок скабрезности. И он задыхался от стыда и страха, что все узнают и будут об этом говорить.

А у себя дома, в Москве, он опять попадал на проторенную, привычную колею и заледеневшими губами целовал подставленную Ларисой щеку, не смея этого не сделать, с ужасом признавая, что она тоже имеет на него право.

— Ах! — вдруг вскрикнул однажды Павел, чувствуя нестерпимую боль и отвращение. — Я забыл тебе сказать, Лариса: я уезжаю сегодня же. Вот сейчас, вечером.

Она подняла бровки, скользнула сожалеющим взглядом по раскрытой постели, тень недоумения прошла по ее лицу, но тотчас черты разгладились.

— С каким поездом?

Он назвал наудачу ближайший час.

— Ты не забыл взять чистое белье? — спросила она погодя, желая показать заботу.

И как он ни был сейчас взбудоражен, расстроен, он все-таки бледно усмехнулся этому давно знакомому деланно-озабоченному тону и всему ее виду «маленькой хозяйки большого дома», как это у них называлось раньше.

Теперь он уже не чувствовал никакой связи ни с ней, ни с этой комнатой, где многие вещи были куплены его руками, и только рвался на вокзал, в сутолоку толпы, где можно будет наконец вздохнуть полной грудью.

Запихивая в чемодан белье, он, всегда такой аккуратный, безжалостно комкал его, чувствуя себя так, будто жизнь начиналась заново, когда не надо еще ничего ни беречь, ни рассчитывать, и тут вдруг вспомнил, как пятилетний Виталик перед сном играл с ним в прятки и деловито-серьезно «считался»: