Глубынь-городок. Заноза

— Не стану спорить. Просто скажу: не такие занозы выковыривают, товарищ Теплов, если это понадобится.

Есть слова, с которыми невозможно ни согласиться, ни опровергнуть их. Даже не потому, что они выражают чужую точку зрения; в гораздо большей степени они являются вашим собственным мнением тоже, но они неприменимы к данному случаю! А другому человеку кажется, что применимы. И в этом все.

Долг никогда не был слишком тяжел для Павла. Он не хотел расходиться со своим временем. Он только не понимал: почему Тамара оказалась вдруг враждебной и противоречащей этому долгу?

Синекаев терпеливо объяснял. Черты его стали темнеть в сумерках; явственнее обозначилось над веком синеватое пятно. («Все под звездой рождаются, а я под молнией».)

Черемухина сидела смирно, сложив на коленях ладошки. На ее круглом лице было написано сейчас искреннее желание, чтобы Павел скорее все понял, опомнился и не губил себя. На нее даже нельзя было рассердиться.

И вдруг — так глупо и странно! — Павлу пришла на память какая-то песенка тех еще времен, когда они с Черемухиной были школьниками. Она забарабанила в его мозгу одним клавишем:

Ах, мой милый, все возможно,Стоит только пожелать!Видишь — птичка? Осторожно.Птичку можно испугать.

Он прикрыл глаза с отвращением, но она продолжала пиликать внутри его самого: «Ах, мой милый, все возможно…», «Ах, мой милый…»

«Что же это, так и будет теперь? — мотая головой, беззвучно закричал он. — Я так и буду сидеть, молчать и слушать? Ходить, как заводная кукла, а ключ будет храниться у Синекаева в сейфе? Неужели я устал? Неужели постарел? Неужели безнадежно испорчен?» Он сжал кулак, чтобы напрячь мускулы, но рука уже спустя секунду безвольно раскрылась. Так он просидел довольно долго, Мыслей у него не было, только опустошающая тишина внутри. Даже песенка, сделав свое дело, удалилась, как рассыльный, передавший пакет по назначению и получивший за это росчерк в свою разносную книгу.

— Каждый наш поступок надо соразмерять с тем, какую он может принести пользу, — говорил Синекаев, — или какой причинить вред. Короче, какой у него общественный резонанс. Конечно, для некоторых слово «неправильно» равносильно понятию «опасно»: неправильно то, что грозит неприятностями мне самому. Но я говорю не об этом. Мы вовсе не заблуждались в истинных побуждениях Шашко, когда он заварил всю эту кашу вокруг тебя. Хотя он и не из храбрых, просто нахал. А нахал точно знает ту черту, которую переходить не дозволено. Мы не его испугались. Однако существуют вещи, которые святы. Ты не имеешь права подрывать корни дерева, на котором сидишь сам. Ведь у нас есть законы, наши установления. Они не дешево нам достались. Мы слишком много понесли утрат, чтобы относиться равнодушно к делу наших рук. Народ заслужил, чтобы жить спокойно и твердо знать: то, что им сделано, сделано прочно и правильно.

— А вы? — тихо спросил Павел.

— А я — что? Не народ? — искренне удивился Синекаев.

Поток мыслей уносил его дальше. Он почти не обратил внимания на эти слова.

— Нет, я хотел спросить, — продолжал настаивать Павел, все так же тихо и нелепо. — Вы считаете, что и каждое ваше решение дает вам право на спокойствие? Или все-таки с вами можно спорить и критиковать?

— Критика и самокритика — основа нашей жизни. Поспорить впустую… — Синекаев почти с жалостью посмотрел на Павла. — Не о том думаешь, Теплов. О себе подумай. К чему пришел? Завтра ты станешь посмешищем района, погубишь репутацию девушки-комсомолки. Ты, член партии!

После минутного молчания он продолжал подобревшим, почти домашним тоном (разговор утомил его):

— Пойми меня правильно. Я не осуждаю твоих чувств. Но ведь надо быть самостоятельным человеком в конце концов! Нельзя так поддаваться. У тебя есть жена, я ее видел.

Павел поднял на миг взгляд с легким проблеском удивления. И опять понурился.

— Может быть, она действительно тяжелый крест. Но в том, что она такая, повинен ты тоже, ты не имеешь права теперь от нее отчураться. Наконец, у вас сын. Существует твой прямой долг перед ними. Понимаешь, долг! Эго важнее всего. Иди и поразмысли сам, прежде чем мы будем принимать какие-нибудь решения.

Павел поднялся. Он вышел бесконечно утомленным. Он видел еще перед собою глаза Кирилла Андреевича; глаза, которые не желали ему зла, в меру сокрушались, в меру укоряли. Казалось даже, что Синекаев из последних сил сдерживает снежный ком, нависший над головой Павла и вот-вот готовый покрыть с головы до ног.

Жизнь рассыпалась под руками Павла, разламывалась на тысячу кусков, и все они не имели между собой связи!

Вот сын, Виталик. Он помнит его от первых дней жизни и даже еще раньше, когда таинственно и упорно шевелился живот матери, поднявшийся бугорком будущей жизни. А вот первые погремушки на веревочке, и беззубая улыбка с непонимающими глазами, и первый раз «па-па»… Ах, Виталик, Виталик, чем же я виноват перед тобой?!