Глухие бубенцы. Шарманка. Гонка

Я, кажется, на миг задремал. Очнувшись, различил перед глазами какое-то странное видение. Над каньоном колыхался гигантский чугунный колокол, его железное било, раскачивающееся подобно маятнику, с размаху ударило по металлу. Земля подо мной содрогнулась, очевидно, сильный толчок привел в движение воздушную массу каньона, не исключено даже, что где-то со стены посыпались осколки руды, однако ни одна из фигур, застывших у костра, не шевельнулась. Фар, шерсть которого блестела даже сейчас, в темноте, словно ему беспрестанно хотелось красоваться во всей своей собачьей красе, задрал морду кверху и завыл. Уго и Флер, сидевшие по обе стороны собаки, а может, это она пролезла между ними, стали наперебой гладить ее. Ласка успокоила Фара.

Все же вой собаки вывел людей из оцепенения. Я не заметил, кто заговорил первым, во всяком случае, завязалась оживленная беседа. Все принялись убеждать друг друга, что после такого безумного дня неплохо бы откупорить бутылку.

Я взглянул на свои наручные часы. Было четыре минуты первого. Выходит, чудовищный колокол возвестил полночь. Может быть, это столкнулись искусственные звезды, снующие по небу? Вот и еще один день канул в вечность; созревшая единица времени лопнула, как семенная коробочка, и уронила семя нового утра в поток жизни — прорастать.

Все продолжали убеждать друг друга в необходимости распить бутылку. И чего это они уговаривают, доказывают, ведь никто же и полусловом не возразил. Один я не участвовал в стихийном собрании, у меня нет права голоса, Эрнесто намекнул мне на это. Его охватило какое-то странное возбуждение, когда ящики с провиантом были доставлены на место. Перед тем как развести костер, он решил открыть их перед своим виварием, дабы устроить бессмысленную выставку. Похваляясь полученными консервами, концентратами и бутылками, он бросил через плечо — гляньте-ка, только Роберту нечего тащить в вагон, он у нас на иждивении.

Перестань, Эрнесто, пытались остальные унять его странную, смешанную с торжеством злобу. Но что правда, то правда, у меня даже соли не было, чтобы отложить себе про запас кусок мяса. А может, его следовало бы провялить? Леший его знает, как это делается, чтобы не завелись черви.

Мне, в общем-то, не на что надеяться, и тем не менее я верю, что вскоре выберусь из кошмарного каньона. И хотя я стараюсь не думать о своем неопределенном положении, однако чувствую — какой-то предел терпению наступил. Видимо, я дошел до ручки. Разумеется, субъективное состояние не влияет на объективные обстоятельства. Я стараюсь быть тихим и непритязательным — ведь именно такие люди остаются неприметными. Пусть эти тут хорохорятся, а я надел на себя воображаемый панцирь и освобожусь от него по окончании испытательного срока. Испытательный срок? Долго ли он продлится?

И все же, глядя на пышущие жаром угли, где запекалось мясо, я чувствовал себя вполне сносно. Я и раньше замечал, что после гибели Урсулы полностью успокаивался лишь тогда, когда лица людей, окружающих меня, оставались под покровом темноты или были скрыты густой тенью. Я мог расслабиться и не искать в чьей-либо внешности хотя бы крошечного сходства с покойной Урсулой. С момента гибели жены потребность в сравнении и сопоставлении стала для меня психопатической привычкой; однако долго ли можно находиться в напряжении и украдкой изучать лица посторонних людей? Удивительное раздвоение: неповторимая, исключительная Урсула — как и любой другой человек — и вдруг дурацкие кабалистические представления, что моя жена из-за какого-то, пусть даже малозаметного, сходства продолжает жить в ком-то другом.

Попав в каньон и оправившись от первого потрясения, я, увидев Флер, отметил с чувством удовлетворения: как хорошо, что она абсолютно не похожа на Урсулу!

Я и не заметил, как Флер исчезла в виварии.

Сейчас она стоит в темном дверном проеме, освещенная лунным светом, снова в том самом роскошном струящемся вечернем платье, в котором появилась в первый вечер, когда я приземлился на своем искореженном планере на краю кратера. Флер стоит как изваяние, раскинув руки, огромная светлая летучая мышь, слабый холодный свет придает ей библейскую значительность, она позволяет остальным любоваться ее позой прорицательницы — зачем она стремится привлечь к себе внимание? Разумеется, это проявление щедрости, женская расточительность — Флер чуть-чуть поворачивается боком, и лунный блик падает на пузатую бутылку в ее вытянутой руке.

Флер решила быть щедрой. Мужчины лишь говорили, что неплохо бы выпить, но ни один из них не поторопился выставить свои драгоценные запасы.

Нет, Урсуле были чужды вошедшие сейчас в моду позы и манера держаться, она любила все естественное. Меня не трогает моноспектакль Флер, я равнодушно слежу за ее безмолвным ликованием: глядите, на что я способна, нас ждет блаженный миг!