Глухие бубенцы. Шарманка. Гонка

— Одно время я служил в Италии, и вот однажды мой генерал, Италиано Апеннино, и говорит мне: «Голубчик, соверши-ка вылазку в Париж и привези мне оттуда два ящика коньяка». Такой уж это был генерал, никакого коньяка, кроме французского, не признавал. От остальных марок язык у него сразу чернел, точно дно кастрюльки. А у генерала была презлющая жена Наполина, она терпеть не могла, когда пьют, все только в церковь ходила. Как только генерал Апеннино заявлялся домой с работы, Наполина заставляла его показывать язык. Если язык был черный, как дно кастрюльки, жена тут же хватала первую подвернувшуюся под руку мадонну и разбивала ее о голову мужа. У них в углу комнаты стояла целая корзина черепков от мадонн. Поэтому генералу и пришлось послать меня в Париж за коньяком. У него уж слюнки текли, так ему хотелось поскорее выпить.

Я до блеска начистил сапоги и предстал перед своим Апеннино. Ударил челом и говорю: мой светлейший генерал, я готов выполнить военный приказ. А генерал в ответ: «Благородный бамбино эстоно, сейчас тебе подадут самолет».

Я уселся в самолет один-одинешенек, словно господин какой, три мотора впереди взревели, и полет начался. По дороге я то и дело высовывался и смотрел, когда же наконец покажется этот Монблан. Как только увидел, приоткрыл дверцу самолета и плюнул — угодил в самую вершину. Не то чтоб я почему-либо презирал эту гору, но я эстонец, а каждый эстонец хочет быть в чем-то первым. Итак, я был первым эстонцем, плюнувшим на вершину Монблана. У нас ведь такой чертовски маленький народ, мы просто должны пролезать в первые ряды, иначе нас никто и не заметит. Один человек рассказывал, что дедушка американца Форда якобы был родом с Сааремаа. До того как эмигрировать, они жили на хуторе Норд, и дедушка мастерил крестьянам оси для телег. Американский паспортист перепутал буквы, так из сааремааского Норда получился американский Форд.

Что говорить, на эстонской земле высокому дереву не дадут дорасти до неба. Но, несмотря на это, пусть не затухает в нашей душе национальная гордость!

Из Италии было сообщено по радио, что самолет генерала Апеннино поднялся в воздух. На парижском аэродроме заблаговременно выстроился духовой оркестр, с цветами в руках пришли и марианы в национальных одеждах. На девчонках были галльские юбки и кофты, очень похожие на наши ямеялаские, только вырез поглубже, это и понятно, грудь тоже дышать хочет. Да и для глаз приятнее.

Беда оказалась в том, что хоть из Италии и сообщили, что самолет генерала Апеннино находится в пути, но не сказали, что сам генерал на этот раз не прибудет. Сам-то он, возможно, и приехал бы ненадолго в Париж поразвлечься, но Наполина не разрешила. Генеральша боялась, что парижские девочки сразу же подцепят ее муженька на крючок.

У меня не было, да и до сих пор нет ни Наполины, ни Мийны. Я мог делать все, что душе угодно.

К самолету подкатили лестницу, оркестр что-то заиграл, и я вышел во всем своем великолепии. Мне такой почет вроде бы и ни к чему, но как бы я хотел, чтобы моя покойная мамочка увидела меня в дверях самолета. Она всегда говорила: «Ты, парень, едва ли пойдешь далеко, камень, который катится, мхом не обрастает». Ну, я сделал подобающую мину, прошел петушиным шагом по красному ковру — двое парней раскатывали его передо мной, двое позади скатывали, оркестр гремел и народ смеялся. Девчонки в галльских костюмах протолкались ко мне и вручили цветы. Славные люди — эти французы, не стали раздувать чепуховое дело. Главное, чтобы весело было. Да и как бы ты стал смеяться над генералом Апеннино, его надо было бы встречать со всей серьезностью, а это смертельно скучно, как молитва перед едой.

В отеле я получил такой шикарный номер, что чуть сам не возомнил себя генералом.

После обеда мне вручили ящики с коньяком, и я до следующего утра был предоставлен самому себе. Я сказал себе: бамбино эстоно, иди и развлекайся, кто знает, когда ты снова попадешь в Париж!

Едва я вышел на какой-то бульвар, как парижские девочки сразу же стали на меня заглядываться. Одна черноволосая прелестница остановила карету и стала что-то верещать, а я лишь поклонился ей и с сожалением сказал, что на этом языке не парле. Мадемуазель пожала плечиками и сморщила носик. Что поделаешь, а впрочем, и лучше, что я не остановился около этой дамы. Иначе я бы не стал в тот вечер популярным певцом.

Я завернул в какой-то трактир, сел, выпил несколько рюмок сам не знаю чего, и на меня напала вдруг невероятная охота петь. Как только оркестр удалился на перерыв, я загорланил на весь зал: «Эстония, еще живет в тебе твой мужественный дух…»

Люди в зале приутихли, они никогда раньше не слышали такой красивой песни и такого звонкого голоса. Сами-то французы гнусавят.