Гнев

За две остановки до университета в среднюю дверь ввалился бородатый пьяница. Водитель, в последнюю секунду осознавший, что такой пассажир ему ни к чему, защелкнул двери. Сомкнуться створкам помешала худая рука пьяницы, которую он отважно просунул вперед себя.

Через секунду отщепенец поднялся в салон, потирая ушибленную руку, и подтянул трико. Его свитер напоминал поверхность ободранного котом дивана, из засаленных тапочек выглядывали дырявые носки. От домоседа разило так, что мать с дочкой мгновенно пересели. Рядовой алкаш, месяцами не мывшийся и не следивший за календарем, решил вкусить свежего воздуха и забрел по ошибке в троллейбус. Ничего необычного для местных широт.

— До Гвардейской едет? — осведомился он вежливо.

— Нет! — воскликнула кондуктор. — Вам пятый номер нужен, пятый. Сережа, открой!

Троллейбус затормозил. Уже в дверях у пьяницы сползло трико и оголился дряблый зад, обтянутый бугристой кожей пергаментного цвета.

Кондуктор облегченно выдохнула, оттого что спихнула неприятного пассажира коллеге с другого маршрута. Через минуту обе женщины, распри позабыв, перемывали косточки пьянице.

— Очевидные проблемы с психикой, — констатировала родительница.

Сойдя, Веретинский неожиданно для себя возмутился. Какие, к черту, проблемы с психикой? Что за странная форма управления, что за странный предлог «с». Вам проблемы с чем, сэр? Проблемы с психикой, Дживс. Так точно, сэр. И не жалей вустерширский соус. Слушаюсь, сэр. Что за конская манера любые несоответствия своему узенькому мирку толковать через психические отклонения?

Наверное, у Глеба тоже проблемы с психикой, раз он задумывается о таких вещах.

Ничто рядом с «двойкой» и библиотекой не указывало на утреннее самоубийство. Ни припаркованных в тени полицейских машин, ни репортеров с микрофонами, ни встревоженности на лицах прохожих. Студенты сновали туда-сюда, отличаясь лишь тем, что кто-то из них одевался по погоде, а кто-то по-прежнему жил сентябрем, кто-то курил, кто-то нет. Если что-то и придавало осмысленности их передвижениям, то только организация самого пространства, которое, будучи спроектировано по всем канонам евклидовой геометрии, закладывало ориентиры и траектории.

Студенты, брошенные в это хитроумное подобие университетского городка, уже не смели вопрошать себя, чего ради они выучились читать и писать, если прочитанное толковалось ими упрощенно и криво, а в записях они лишь воспроизводили бесполезное знание, которого и так навалом в букварях и «Википедии».

На лестнице, спускавшейся к Ленинскому саду, привычно стояли пустые бутылки от дешевого вина. Этикетки вымокли от ночного дождя, и рисунки с буквами на них расплылись. Давние надписи на парапетах по-прежнему гласили, что Бог мертв, а любовь не спасет человечество. С прошлого визита Веретинского никто не добавил сюда новых откровений.

Революция свершилась сто лет назад, а затем свершалась еще сто раз в отведенный ей день, но все упорно этого не замечали. То ли стыдясь своего прошлого, то ли умышленно предавая его забвению, все открещивались от 1917 года. Угадывалось обостренное, почти болезненное нежелание вникать в тонкости и прояснять, как переплелись между собой мечта и цинизм, неопытность и насилие, авангардные плакаты и возведенные заново гнилые стены, анархический порыв и имперская форма, романтическая чувственность и замкнутый на себе террор, избыточная решимость первых шагов и последующее рассудочное бегство от революционных завоеваний. Если в Германии гордо несли бремя своей вины и ездили по ушам всего цивилизованного человечества страстно возненавиденным Холокостом, то в России о событии, на добрый десяток лет поместившем ее в центр мироздания, предпочитали скромно умалчивать. Революция при всех изъянах смущала, казалось, именно что своим неоднозначным статусом, потому что она, в отличие от Холокоста, не укладывалась ни в этическое измерение, ни в психопатологические термины.

Университетский дворник, презрев миссию пролетариата, уныло шаркал по асфальту метлой. Студенты довольствовались расширенной парковкой и бесплатным вай-фаем. Глеб, безмолвно злобствуя, побрел прочь от «двойки». Он вступился бы за любой бунт, впрягся бы в любой многообещающий скандал, даже первым ткнул бы в начальственную ректорскую морду гнилой воблой или селедкой, если бы только получил достоверный сигнал, что его порыв подхватят.

А у него нет решимости — ни избыточной, ни какой другой. Самое мерзкое, что это и не стыдно, так как решимости нет ни у кого вокруг, не перед кем краснеть.

Сам того не заметив, Глеб очутился на пустынной Профсоюзной. Раньше эта улица ассоциировалась со швейной фабрикой, а с недавних пор славилась рюмочными для хипстеров и барами с вином и крафтовым пивом.

У Веретинского возникло искушение устроить по ним спонтанный рейд и пропить тысячи три. Да хоть бы и все десять — те, аспирантские. Бить бокалы и приставать к студентам с метафизическими прениями. Не сейчас — вечером. Когда там соберется много мнящая о себе публика. Высокомерная, то есть типа него, только моложе.