Гнев Перуна

Но Брайко был упрям. Упрямство же всегда было убедительной силой для таких же упрямцев.

   — Симхи, — смело взглянул Брайко на неподвижного, тучного, как бочонок, хозяина дома, — если у меня не будет грошей, завтра же гневный Перун бросит в твою горницу огненную стрелу. Вот эту! — Брайко вытащил из-под полы тонкую стрелу, на конце которой вместо оперенья был накручен клочок из конопляной кудели.

   — Она не пробьёт каменных стен моего дома. Ты видишь, Брайко, какие здесь стены? — Симхи спокойно повёл рукой вокруг — смотри, мол! Он знал Брайка, но не знал его упрямства.

   — Стены не пробьёт, Симхи, но деревянная крыша и башенка резная на ней — вспыхнут.

   — Ай-яй-яй! — подался всем телом вперёд старый зажиревший купчина. Теперь он мог судить о твёрдом характере молодого подольского гончара. В его чёрных искрящихся глазах появилось удивление. — Что так грозен?

   — Нет, я ведь по-доброму тебе говорю, Симхи. Эта куделя хорошо горит, когда её ещё смазать смолой. И крыша твоего дома — из старых сухих досок — тоже хорошо горит, если огонь случайно упадёт на неё...

Резоимец сузил свои и без того узкие, как у степняка, глазки — они, кажется, смеялись.

   — Сколько тебе гривен нужно?

   — Пять. Всего пять, Симхи.

   — Даю тебе шесть, Брайко. Целых шесть. Столько ты сам стоишь по Правде Русской. О сём ведаешь?

   — Ведаю, — вздохнул Брайко, — Холоп стоит шесть гривен.

   — Но! — Симхи растянул в улыбке рот. — Но будешь давать мне каждое лето сверху — половину сей купы.

   — Три гривны каждое лето? — вскрикнул Брайко.

Тугие розовые щёки Симхи с крутыми скулами поднялись к глазкам в неприятной усмешке.

   — Хорошо умеешь считать, Брайко.

Молодой гончар растерялся. Три гривны сверху? Чтобы отдать эту лихву, ему нужно работать нощно и денно на Почаевских увозах или ещё где. А долг? Долг так и будет висеть на шее. Но зато он поставит себе новый дом, а потом отец что-то выторгует на горшках, может, братья помогут... А там и он что-то заработает — гей-гей! Была бы только сила! Ещё, может, наймётся к кому-нибудь. Медница к меднице, ногата к ногате...

   — Согласен, — наконец выдохнул Брайко.

Выходя из ворот и прижимая за пазухой холодные тяжёлые гривны, заметил во дворе Симхи челядников. Одни тащили сено, другие тарахтели вёдрами, кто-то впрягал лошадей в повоз. Откуда столько челяди у ростовщика-резоимца? Может, это закупы его...

Не утерпел, подошёл к конюху, который припадал, хлопоча возле лошадей и повоза, на ногу.

   — Кем работаешь здесь, брат?

   — Я? Холоп, — равнодушно ответил конюх и повернулся к Брайко спиной.

   — Как же это — холоп?

   — А так — обельный холоп Симхи.

   — Обельный?! Значит, Симхи своих холопов в рабов превращает? Почто так?

Конюх взглянул на молодого Брайка.

   — Поживёшь — сам увидишь. Небось взял купу?

   — Взял.

   — Охо-хо-хо! Горюшко наше! — И заковылял дальше.

Была ль у этого конюха семья? Дети? Дом?

Не скоро припомнил Брайко этого хромого конюха.

В первое лето он отдал резоимцу не полную лихву — лишь две гривны. На другое лето — сумел собрать только полторы. А когда миновало третье лето — и совсем ничего не добыл для лихвы на долг. Но ещё оставался и сам долг. Симхи теперь имел право взять Брайко во двор, заставить его работать где угодно, послать куда угодно — чистить конюшни, хлевы, ходить возле саж, доить коров аль стоять на торгу и продавать его товар. Если и дальше он не будет способен отдать долг, по закону Русской Правды его хозяин может бросить его в сырую яму — поруб, где постоянно стоит смрад от человеческих отбросов, где крысы обгрызают уши и выедают глаза... нет-нет... Брайко должен что-то делать... он, наверное, убежит куда глаза глядят... К брату своему Радку, под Вышгород... или наймётся тайно на лодьи — и уйдёт в греческую землю... Но тогда Симхи заберёт его старого отца... иль жену... А она ходит со вторым дитём под сердцем... И будут его дети холопами вечными... Куда же бежать?

Не опомнился, как стал обельным — полным холопом сытого хазарина-резоимца. Да ещё не сам, а с женой и с детьми своими...

На подворье старого Бестужа, правда, вырос новый дом — с высоким крыльцом, но ещё без крыши. Старый Бестуж и его Святохна, уже состарившиеся, согнутые нуждой, молча глядели в землю, выжидали, когда она примет их к себе и избавит от земных хлопот... Святохна только то и делала, что развязывала свой узелок, приготовленный ею на свою смерть. Проверяла, ничего ли не забыла положить себе для гроба. Чистая белая сорочка, ещё девичья, вышитая скупым узором; белая полотняная хуста на голову; нитка монист из красных глиняных горошин — ещё молодой да бравый гончар Бестуж дарил ей, когда на вечерницах ухаживал за нею. Вот и всё богатство Святохны. Старый Бестуж не имел и этого. Ему будет хорошо и в этой истлевшей на спине да серой от пота сорочке, в которой лепил и обжигал горшки в печи. Хотя бы уж быстрее милостивые боги повезли его по белому звёздному пути, чтобы он с облегчением взглянул на свою бедную землю. Тяжело уже ему подпирать согнутыми плечами белый свет.

Давно уж растерял и смех, и надежды... Жизнь сама уходила из него...