Гнев пустынной кобры

В сарае нашел лопату и большой кусок какой-то грубой ткани. Он помнил, что покойников обмывают перед тем, как похоронить, но не решился, справедливо подумав, что за это Бог точно не рассердится. Обмотал тело Акулини так, что оно стало похоже на запечатанную мумию. Вырыл могилу прямо посреди огорода. Работал часа два. По окончании скрепил две березовые ветки в крест и водрузил на бугорок. Копание могилы отняло слишком много сил. Снова пробило неприятной испариной по всему телу. Шатаясь пошел в дом. На остывающей печи нашел чугунок с пшенкой. На этот раз ел с необычайным, почти волчьим аппетитом. Подбросил пару поленьев. Вытянулся на лавке и задремал, чувствуя, как сила и здоровье толчками возвращаются в организм, пронизывая мелкими иголками от лодыжек до загривка. Медленно подкрался вечер. На ночь глядя идти уж точно не следует. Закрыл глаза, кутаясь в дрему. Луна краешком высунулась в потрескавшемся окне. Легко скрипнула ступенька на крыльце. Собаки, наверное. Спи, дорогой Карл. И вдруг сквозь полусон долетел слабый стук в дверь. Словно наваждение. Он привстал на лавке. Тьфу. Померещилось. Но стук повторился. За дверью послышались еще звуки: не то детское кряхтенье, не то что-то еще. Осторожно на цыпочках приблизился к порогу и приложил ухо к скважине.

– Кто там?

– Откройте, господин офицер. Мы замерзнем ночью.

Провернул ключ и толкнул от себя дверь. В лунном свете стояла девушка с копошащимся свертком.

– Боже всемогущий, ви кто есть такой?

– Я – Иола. А это – Таддеус. Мы здесь ночуем. А днем прячемся в хлеву.

– Боже, Боже, заходиль скорей, скорей. Зачем в хлеву? Ви один здесь?

– Акулини сказала, что господин офицер может в любой момент проснуться, поэтому днем мы в хлеву, а ночью тихонько приходили.

– Но так нельзя. Очшень нельзя. Ребенок может погибать. Вас, говорите, зовут?..

– Иола, господин офицер. А это – Таддеус. – Девушка качнула свертком. Ребенок заворочался и негромко заплакал. – Мне его нужно кормить. Очень холодно, господин офицер. Акулини отговорила меня идти в горы с остальными.

– Христос тоже родился в хлеву. Такое совпадение иной раз бывает с самой жизнью.

– Да. Только там было тепло. От скота тепло. А мы в пустом. На сене. Но он крепкий малыш. Почти не плачет.

– Не плачшет, гофорите! Проходите и садитесь на лавка. – Бекманн засуетился, убирая свою подстилку. – Фу. Вонь какой. Пресвятая Дева Мария! От мой вонь. Почки, наверно, выводиль гадость. Так и есть. Так и есть. Провфоняла шерсть.

– Что, господин офицер?

– Так я это про себя немного. Я подкину в печь. Почему та все быфает? Почему мать с ребенком в хлев? – Бекманн смотрел на разгорающийся огонь.

– Это не мой ребенок. Своего я потеряла в родах. А у этого мать умерла через два дня после. Я и решила, что будет теперь моим.

– А муж где ваш?

– Его забрали в амеле-тамбуру. Оттуда не возвращаются. – Иола опустила голову. – Мы теперь одни на целом свете. Я видела, как вы хоронили сегодня бабушку Акулини. Идти некуда. Вот я и решилась. Почему-то подумалось: если хоронит – значит, человек хороший.

Его никто еще так просто и ласково не называл. Хороший человек. В сердце майора что-то дрогнуло. Девушка красива, как бывают красивы полноватые люди: круглые щеки с ямочками, пухлые и нежные предплечья, большая белая грудь.

Он смотрит на ее открытую грудь с жадностью, но не телесной, а другой – это ведь необыкновенно, когда малыш впивается в алый сосок. Он успокаивается. И успокаивается все вокруг. Этот сосок становится средоточием целого мира.

– Я даже боюсь спросить о ваших планах, Иола? – Майор не контролировал улыбку на лице.

Девушка ответила ему такой же открытой улыбкой.

– Мы не знаем. День пережили и на том Господа благодарим.

– Так-так. А если я заберу вас в город? Как вы на это посмотрите?

– Говорят, в Амисе сейчас тоже не любят греков. Мир сошел с ума.

– Да-да, верно. Мир сошел с ума. Но мы можем шуть-шуть перехитрить мир. Я скажу, что ви мой жена, а это мой ребенок.

– О, господин офицер! А что будет дальше? У нас никого нет. Даже если очень захотеть, до гор нам не добраться все одно.

– Дальше. Дальше. Мой увезет вас Германия. Там есть мой жена, но она, будем надеяться, поймет мой порыв. Так нельзя. Нельзя. Вас здесь оставить. Ви погибать тогда.

– Вы такой смешной и добрый, господин офицер. Вы видите меня несколько минут.

– Да. Несколько минут. А мне кажется, что уже много лет. И мне вас теперь будет сильно не хваталь.

…Карл, вот ночь. Она совсем недавно была чужой и холодной. А теперь она родная. Смотри, Карл, луна тоже теперь родная. А все потому, что нет ничего прекрасней молодой матери, кормящей ребенка. Они вдвоем подарили тебе сегодня свет. Нет, Карл, если бы старуха не умерла, то, возможно, ты бы их никогда не увидел. Значит, Акулини знала, что делает. Ведь и умереть можно специально, если того требуют обстоятельства. Старуха тоже умерла не просто так. Понимала: другого пути нет. Не делай ее смерть бессмысленной, Карл. Не делай. Ты много в жизни сделал не так, как надо. Тебе хватит мудрости для того, чтобы не только уйти от нелюбимой супруги, но даже бросить курить…