Гнев пустынной кобры

Василики вышла вперед, и ее белое зернистое платье зашуршало подолом. Он двинулся следом. Они шли, огибая белые, остроконечные горы, пересекали русла безводных рек, взбирались на кручи отвесных берегов. Он брел за ней, спотыкаясь, то и дело падая губами на сыпучую соль. Пытался поймать ее руку. Но рука все время ускользала. Проваливался то по пояс, по плечи. Но как-то выбирался и снова шел. И вдруг ступил в яму и полетел вниз. Сердце сжалось от страха. Падение без дна. Мелькали лица янычар, кривые ятаганы и заряженные орудия. Католический священник в белоснежной митре тянул на латыни молитву у креста, на котором горела плоть Зенона. Летел дальше. Мясистый затылок банкира со струйкой крови, ползущей за воротник, удивленные охранники банка, разглядывающие свои раны на груди, турецкие пехотинцы с окровавленными затылками. Еще. Надо остановить падение. Он напряг все возможные силы. Немецкий майор с лиловым рубцом на шее смотрит, вывалив из орбит мягкие яблоки глаз. Губы майора шевелятся, обнажая сжатые зубы. Он чему-то явно сопротивляется. Смерти. Это определялось безошибочно. И вот они уже летят вместе. Майор вцепился в плечи и не собирается ослаблять хватку. Василики!

– Найди ее, Панделис. Но для этого потребуется больше смелости, чем расстрелять кого-то.

– Василики!

– Спокойно, дружище! – сквозь пелену тумана прозвучал голос доктора Панайотиса.

* * *

Настоящий немецкий майор Карл Бекманн очнулся на четвертые сутки. Он лежал на широкой деревянной лавке в доме Акулини. Обвел мутным взглядом комнату. Большая, местами пригорелая печь, льняная занавесь наполовину открывала лежанку, треснутое стекло в оконном проеме, в углу окна паутина с шевелящейся черной мухой. Широкий стол, весь в хлебных крошках и подгнивающих щелях. Майор сел. Несколько раз тряхнул головой, пытаясь поймать изображение.

– Черт бы меня побрал! Где я? – произнес по-немецки.

– Чаво, родимый? – ответила с печи Акулини.

– Мой не понимайт, где есть. – Бекманн потянулся к жбану с квасом.

– Твой есть мой хата! – Старуха стала слезать с печи.

– Зачем они напаль на меня?

– Поди вас разбери. Этих-то, солдатиков, ужесь схоронили. А тебя вот мужики наши притащили третьего дни. Думала, помрешь. Ан, вот живучим оказался. Ты погоди пока в рот все пихать. Оно, конечно, коли голод проснулся, то, знать, и дух встрепенулся. Жить-то топерича будешь.

– Мой должен срочно ехаль в город.

– Кудысь!

Майор боком повалился на лавку, схватившись за живот. Приступ тошноты подкатил к горлу стремительно и зло.

– Я вот про то ж! – Акулини намочила тряпку в ведре и, отжав крепкими узловатыми руками, положила ее майору на загривок. – Лежать тебе покуда еще. Выблеваться уже нечем, поди. Вот квасок попей. Побольше попьешь, побольше поблюешь. – Старуха изобразила, что нужно сделать майору.

– Зачем мне плуешь? Они мой душиль, а не травиль. – Бекманн поскреб пальцами рубец на шее.

– Да вижу. Не слепа, чай. Только вот ссался ты не пойми какой морилкой. Весь пол проссал. Воняет, ажно мухи передохли. Почки, поди, кровили. Так что пей пуще. Но не квас, а вот это. – Старуха пододвинула кружку с холодным отваром. – Это сначала, а потом и квас.

Бекманн сделал несколько глотков. Скривился и закашлялся.

– Так и должно. Лешачья водица, неокусна. – Акулини сгребла крошки в ладонь.

– Бабка, мой дольшен понимать, что происходит?

– Тебе напомнить, аль как? – Акулини присела на лавку, скатывая крошки в сухой маленькой ладони. – Пришли к нама турки и ты с имя – мужиков наших молодых уводить. Двадцать человек забрали и повели под конвоем. А ты с еще двумями остался, других ждать. Тут на вас кто-то и напал. Время-то лихое сейчас. Мало ли бродят людей разбойных. Война ведь, по слухам, большая идет.

– А ты одна живешь, бабка?

– С сыном живу. Но он как пошел в город женихаться, так и до сих пор не туть. Говорит, ой, мамка, не могу я без нее. Раз увидал на Рождество и пропал. А девка-то не наша, городская. Городские – они все-таки вертихвостки. Вот уже четыре дня не кажется мой Ванька. Все сердце истеребила по нему, окаянному.

– Муж твой нет, значит?

– А тебе какого ляда до моего Ионки? Был мой, да стал чужой.

– Панятна, панятна. К другой ушел.

– Шибко ты любопытный, господин немец! Я вот как не буду тебя выхаживать, так узнаешь.

– Я один остался, так понималь?

– Один. Тех двоих схоронили. Никто не знает, куды их. А они уже пованивали.

– Когда сюда придет турецкий армия, всех накажет и повесить.

– Да кто ж ее ждет, твою армию! Я тут-ка одна осталась. Все наши поразбрелись: кто куды. Деревня пуста, как утроба моя. Одни в город пошли, другие в горы, третьи по родственникам. В общем, никого не осталось.

– А ты из-за мой сдесь?

– Из-за твой, из-за твой. Да как же. Из-за души своей христианской, понятно, пугало германьское! – Акулини положила в рот хлебный шарик и стала аккуратно рассасывать.

– Бабка, мой тебе карашо заплатить будет! Жизнь спасла мне. Второй раз русские меня спасают. Ты ведь русская?

– А чё, слыхать?

– Да-да, даже ошень, слыхать.

– Ну то-то. Так почто ж вы с нами тогда все время воюете?