Годы странствий Васильева Анатолия

Жан-Пьер Тибода (Jean-Pierre Thibaudat):

Через Орлова, того, кто предпочитает прятаться в книгах, и через Неизвестного, этого любовника «по доверенности», который в момент реального действия (убийства) как бы теряет свою силу, Чехов изображает портрет поколения, в котором многие, подобно Орлову, открыто бравируют своей иронией: «А твоя ирония?.. Я все это очень хорошо понимаю! — пишет ему Неизвестный. — Живая мысль свободна, она бодрствует, она любопытна и властна; для ленивого ума это невыносимо»… «Ты вооружил себя иронией против жизни — назови это как хочешь — и твоя испуганная, робкая мысль больше не осмеливается прорваться сквозь барьеры, которые ты ей навязал». Это отредактированный текст перевода Эдуарда Парая (Edouard Paraye); текст же, который на деле использован в спектакле, остался неопубликованным, — он показался мне гораздо более нервным.

Ничего реалистичного в оформлении: длинная стена, в которой прорезана центральная дверь, а с каждой стороны мы видим еще две двери, — это как бы специальное устройство, обеспечивающее разнообразие и плавность движений. Вдоль стены в два ряда расставлены пустые бутылки из-под шампанского. У каждого тут найдется свое толкование. Восемь столиков будут по очереди вынесены на подмостки и на авансцену, равно как и стулья, доставлены сюда попарно…

Именно там, на авансцене или же на арене перед публикой, тело Зинаиды взрывается радостью, восторгом, свободой, когда она оставляет своего мужа, чтобы поселиться со своим любовником, и тот ведет ее в танце — плотском обладании. Впрочем, можем ли мы так сказать — Орлов на самом деле не танцует, а топает по земле, как нервный конь, — Зинаида даже говорит специально о его «лошадином смехе». Это физическое разделение и соединение танцующих тел — оно будет постоянно возвращаться как все более ослабленное эхо и станет одним из таинственных и очевидных контрапунктов, которые Васильев навязывает нам почти силой. Есть и другие, еще более загадочные моменты. Это танец, посредством которого Зинаида наконец обращается к небу, танец возвышения, чистоты…

Стоит ли говорить, что именно Валери Древиль здесь освещает роль изнутри и показывает двойственную натуру своего воздушного персонажа — она одновременно игрива и решительна, когда сталкивается со своим «Жоржем» (Орловым); сидя за столом, она выкрикивает упреки и предложения с той самой «утвердительной» интонацией, которой ее научил Васильев? Она даже на расстоянии как бы поражает того, кого все еще любит, выплевывая чай с молоком, как шаманка, когда его больше нет рядом… Все из той же иронии, возможно, из игры, будет разбрасывать золотые монеты, выигранные в казино Монте-Карло или Венеции, — с той же легкостью, как мы бросаем крошки голубям… Она из тех, чья жизнь становится лотереей, где можно промахнуться со всеми выстрелами, кроме последнего, если уж ты решил покончить со всем. Иными словами: если ты решил действовать.

«Anatoli Vassiliev emmène Tchekhov au paradis» («Анатолий Васильев приводит Чехова в рай»). «Le Balagan», 26 марта 2018 года